2-го июня 1870 г.

Любезный друг — теперь обращаюсь к Вам и через Вас к вашему, к нашему Комитету (1). Надеюсь, если Вы теперь добрались до безопасного места, в котором, свободные от мелких дрязг и хлопот, Вы можете спокойно обдумать свое и наше общее положение, положение нашего обще­го дела.

Начнем с признания, что наша первая кампания, нача­тая в 1869 г., потеряна, мы разбиты. Разбиты по двум главным причинам. 1-ая — народ, на восстание которого мы имели полное право надеяться, не встал. Видно, чаша его страданий и мера его терпения еще не переполни­лись. Видно, вера в себя, в свое право и в свою силу еще не загорелась в нем и не нашлось достаточного количест­ва дружно действующих и по России разбросанных лю­дей, способных возбуждать эту веру. 2-ая причина: орга­низация наша и по качеству, и по количеству своих чле­нов, и по самому способу своего составления оказалась недостаточною. Поэтому мы были разбиты, потеряли много сил и много драгоценных людей»

Это факт несомненный, который мы должны сознать вполне, нисколько не торгуясь с ним, для того, чтобы сде­лать его точкою отправления для своих дальнейших рассуждений, предприятий и действий.

Вы, а с Вами вместе, без сомнения, и ваши друзья соз­нали его прежде, гораздо прежде, чем высказали мне его; да можно сказать, что Вы и не высказывали его мне нико­гда, я должен был его сам угадать из многих и явных про­тиворечий в ваших речах и, наконец, убедиться в нем по общему положению дела, которое стало говорить так яс­но, что не было возможности [...] (2) скрыть его даже от посвященных друзей. Вы были убеждены в нем более чем наполовину, когда приезжали ко мне в Локарно, а между тем Вы говорили мне с полнейшею уверенно­стью и самым утвердительным образом о близости необ­ходимого восстания. Вы обманули меня, и я, подозревая или чувствуя инстинктивно обман, сознательно и система­тически отказывался верить в него; Вы продолжали гово­рить и действовать точно как будто бы Вы говорили мне чистую правду. Если б в свою бытность в Локарно Вы по­казали бы мне настоящее положение дела и в отношении народном, и в отношении к организации, я написал бы воззвание свое к офицерам (3) в таком же самом направле­нии и духе, но другими словами; и это было бы и для ме­ня, и для Вас, а главное, для самого дела лучше. Я не стал бы им говорить о предстоящем движении.

На Вас я не сержусь и не делаю Вам упреков, зная, что, если Вы лжете или скрываете, умалчиваете правду, Вы делаете это помимо всех личных целей, только пото­му, что Вы считаете это полезным для дела. Я и мы все го­рячо любим и глубоко уважаем Вас именно потому, что никогда еще не встречали человека, столь отреченного от себя и так всецело преданного делу, как Вы.

Но ни эта любовь, ни это уважение не могут поме­шать мне сказать Вам откровенно, что система обмана, де­лающаяся все более и более вашею главною, исключи­тельною системою, вашим главным оружием и сред­ством, гибельна для самого дела.

Прежде, однако, чем попробую и, надеюсь, успею до­казать Вам это, скажу несколько слов о моих отношениях к Вам и к вашему Комитету и постараюсь объяснить, по­чему, несмотря на все предчувствия и разумно-инстинк­тивные сомнения, предупреждавшие меня все более и бо­лее против истины ваших слов, я до сих пор не верил и до последнего приезда моего в Женеву говорил и по­ступал так, как будто я верил в них безусловно.

Можно сказать, что вот уже 30 лет как я отделен от России; от 40-го до 51-го года я пробыл за границей снача­ла с паспортом, потом как эмигрант. В 51-ом году, после двухгодового заключения в саксонских и австрийских крепостях, я был выдан русскому правительству, которое в продолжение еще 6 лет держало меня сначала в Петро­павловской крепости, в Алексеевском равелине, потом в Шлиссельбурге. В 57 я был отправлен в Сибирь, пробыл два года в Западной и два года в Восточной. В 61-ом г. бе­жал из Сибири, с тех пор, разумеется, не возвращался в Россию. Итак, в продолжение 30 лет я прожил всего 4 года (9 лет тому назад), от 57 до 61, на свободе в Рос­сии, т. е. в Сибири. Это, разумеется, дало мне возмож­ность ближе познакомиться с русским народом, с мужи­ками, с мещанами и с купечеством, и то специально си­бирским, но не с революционною молодежью. В мое вре­мя не было других политических ссыльных в Сибири, кроме немногих Декабристов и поляков. Знал я еще, правда, 4-х Петрашевцев (4): Петрашевского, Львова и То­ля — но эти люди представляли собою нечто переходное от Декабристов к настоящей молодежи, были доктринерными, книжными социалистами, фурьеристами и педаго­гами. Настоящей молодежи, той, в которую я верю,— это­го бессословного сословия, этой бездомно — [...] фаланги народной революции, о которой я говорил несколько раз в своих писаниях, я не знаю (5) и только теперь начинаю мало-помалу знакомиться с нею.

Большая часть русских людей, приезжавших на по­клон к Герцену в Лондон, были порядочники или литера­торы, или либеральствующие и демократствующие офи­церы. Первый серьезный русский революционер был Потебня, второй Вы. Об Утине и об остальных женевских эмигрантах я говорить не буду.— Значит, до самой встре­чи с Вами настоящая русская революционная молодежь оставалась для меня «terra incognita».

Немного мне было нужно времени, чтобы понять ва­шу серьезность, чтобы поверить Вам. Я убедился и до сих пор остаюсь убежденным, что будь вас, таких,- хоть немного, вы представляете серьезное дело, единственное серьезное революционное дело в России, и, раз убедив­шись в этом, сказал себе, что моя обязанность помочь Вам всеми силами и средствами и связаться, сколько могу, с вашим русским делом. Тем легче было мне решиться на это, что ваша программа, по крайней мере, в прошедшем году, не только вполне соответствовала, но была вполне одинакова с моею программою, выработанною постоян­ным [...] и целым опытом довольно продолжительной по­литической жизни. Определим в нескольких чертах эту программу, на основании которой мы с Вами в прошед­шем году соединились совершенно и от которой Вы, по-видимому, теперь довольно значительно удаляетесь, но которой я, с моей стороны, остался до такой степени ве­рен, что если б ваши убеждения и удаление ваше или ва­ших друзей от нее было совершенно окончательным, я считал бы себя обязанным разорвать все интимно-поли­тические отношения к Вам.

Программа ясно высказывается в нескольких словах: всецелостное разрушение государственно-юридического мира и всей так называемой буржуазной цивилизации по­средством народно-стихийной революции, невидимо ру­ководимой отнюдь не официальною, но безыменною и коллективною диктатурою друзей полнейшего народно­го освобождения из-под всякого ига, крепко сплоченных в тайное общество и действующих всегда и везде ради единой цели, по единой программе.

Такова мысль и таков план, на основании которого я соединился с Вами и для исполнения которого я подал Вам руку. Вы сами знаете, как я остался верен признанно­му мною обещанию союза. Вы знаете, сколько я показал Вам веры, убедившись раз в вашей серьезности и в одина­ковости революционных программ между нами. Я не спрашивал Вас, ни кто ваши друзья, ни сколько их, не по­верял вашей силы, а верил Вам на слово.

Верил ли я по слабости, по слепости или по глупости? Вы сами знаете, что нет. Вы знаете очень хорошо, что во мне слепой веры никогда не было и что еще в прошед­шем году в одиноких разговорах с Вами и раз у Огарева и при Огареве я Вам сказал ясно, что мы Вам верить не должны, потому что для Вас ничего не стоит солгать, ко­гда Вы полагаете, что ложь может быть полезна для дела, что, следовательно, мы другого залога истины ваших слов не имеем, кроме вашей несомненной серьезности и безу­словной преданности делу. Что это гарантия большая, но не спасающая, однако, Вас от ошибок, а нас от промахов, если мы предадимся Вам слепо.

И, несмотря на это убеждение, несколько раз выска­занное мною Вам, я все-таки оставался в связи с Вами и помогал Вам везде сколько мог; хотите знать, почему это я делал? Во-первых, потому что до вашего отъезда из Женевы в Россию наши программы были действительно одинаковы. В этом я мог убедиться не только из всех на­ших ежедневных разговоров, но еще из того, что всё пи­сания мои, задуманные и напечатанные при Вас, возбуди­ли в Вас большую симпатию именно теми пунктами, ко­торые более и яснее других высказывали нашу общую программу, и потому что ваши писания, напечатанные в прошедшем году, носили тот же самый характер.

Во-вторых, потому, что, признавая в Вас действитель­ную и неутомимую силу, преданность, страсть [...] и мышленье, я считал Вас и считаю способным сплотить вокруг себя и не для себя, а для дела, настоящие силы; я говорил себе и Огареву, что, если они еще не сплочены, то непре­менна сплотятся в скором времени.

В-З-х, потому, что, признав Вас из всех мне известных русских людей за самого способного для исполнения это­го дела, я сказал себе и Огареву, что нам ждать нечего другого человека, что мы оба стары и что нам вряд ли удастся встретить другого подобного, более призванного и более способного, чем Вы; что поэтому, если мы хотим связаться с русским делом, мы должны связаться с Вами, а не с кем другим. Комитета и всего вашего общества мы не знаем и можем судить об них только по Вас. Если же Вы серьезны, почему же вашим друзьям, настоящим или будущим, не быть серьезными. Ваша несомненная серьез­ность была для меня залогом, с одной стороны, что вы пу­стых людей в свою среду не допустите, а с другой, что Вы один не останетесь, а будете стараться создать коллектив­ную силу.

Есть, правда, в Вас один слабый пункт, поразивший меня с первых дней нашей встречи, но на который я, при­знаюсь, не обратил надлежащего внимания, это ваша не­опытность, незнание людей и жизни и сопряженный с ними фанатизм, не чуждый мистицизма. Незнакомство с общественными условиями, привычками, нравами, мыс­лями и обычными чувствами так называемого образован­ного мира делает Вас, далее и теперь еще, неспособным действовать с успехом в его среде, даже в видах его разру­шения. Вы до сих пор еще не знакомы с средствами, ко­торыми можно приобретать в нем влияние и силу, что обрекает Вас на неминуемые промахи всякий раз, когда необходимость самого дела приводит Вас с ним в сопри­косновение. Это явно сказалось в несчастной попытке ва­шей издавать «Колокол» на невозможных условиях. Но о «Колоколе» поговорим после. Незнание людей обрекает Вас на неизбежные промахи. Вы в одно и то же время слишком много требуете и слишком много ожидаете от них, задавая им задачи не по силам, в той вере, что все люди должны быть проникнуты тою же страстью, какою проникнуты Вы. Вы, вместе с тем, совсем не верите в них, вследствие чего Вы отнюдь не рассчитываете на страсть, возбужденную в них, на создавшееся в них направление, на самостоятельную честность их стремлений к вашей цели, а стараетесь их закрепить, запугать, связать внешними и большею частью далеко недостаточными контролями, так, чтобы, раз попавши в ваши руки, они никогда не могли бы вырваться из них. А между тем они вырываются и будут вырываться из них беспрестанно, по­ка Вы не перемените систему действий с ними, так же как и не будете искать преимущественно в них самих главного соединения с Вами. Помните, как Вы сердились на меня, когда я называл Вас абреком, а ваш катехи­зис — катехизисом абреков, Вы говорили, что все люди должны быть такими, что полнейшее отречение от себя, от всех личных требований, удовлетворений, чувств, при­вязанностей и связей должно быть нормальным, естест­венным, ежедневным состоянием всех людей без исклю­чения. Ваше собственное самоотверженное изуверство, ваш собственный истинно высокий фанатизм Вы хотели бы, да еще и теперь хотите сделать правилом общежития. Вы хотите нелепости, невозможности, полнейшего отри­цания природы человека и общества. Такое хотение ги­бельно, потому что оно заставляет Вас тратить ваши силы понапрасну и стрелять всегда мимо. Никакой (6) человек, как бы он ни был силен лично, и никакое общество, как бы совершенна ни была его дисциплина и как бы могуча ни была его организация, никогда не будет в силах побе­дить природу. Пытаться ее победить могут только рели­гиозные фанатики и аскеты — и потому я удивлялся не­долго и немного, встретив в Вас какой-то мистически-пан­теистический идеализм. В связи с вашими характерными направлениями мне это казалось ясно совершенно, хотя и совершенно нелепо. Да, мой милый друг, Вы не мате­риалист, как мы грешные, а идеалист, пророк, как монах Революции, вашим героем должен быть не Бабеф и даже не Марат, а какой-нибудь Савонарола. Вы по образу мыс­лей подходите больше к Тецелю (7) [...] более к иезуитам, чем к нам. Вы фанатик — в этом ваша огромная характер­ная сила; но вместе с тем и ваша слепота, а слепота, боль­шая и губительная слабость, слепая энергия блуждает и спотыкается, и чем страшнее она, тем неминуемее и тем значительнее промахи. В Вас огромный недостаток критики, а при таком недостатке [...] оценка людей, поло­жений и соразмерений средств с целью [...] невозможны. Все это я понимал и говорил еще себе в прошедшем году. Но все это уравновешивалось во мне в вашу пользу двумя соображениями. Во-первых, я признавал и признаю в Вас огромную и, можно сказать, абсолютно чистую си­лу — чистую от всякой себялюбивой и тщеславной приме­си, силу, подобную которой я не встречал еще в других русских людях; а во-вторых, я говорил и говорю себе, что Вы еще молоды, к тому же так цельны (8) и так отречены от личных, себялюбивых капризов и самообольщений, что не можете оставаться долгое время на ложном пути и в заблуждении, пагубном для самого дела. Я и теперь в этом уверен.

Наконец, я очень хорошо чувствовал и видел, что Вы далеко не имели ко мне полного доверия и во многих от­ношениях стремились сделать меня средством для неиз­вестных мне ближайших целей. Но это нисколько не смущало меня.

Во-первых, мне нравилась ваша молчаливость насчет лиц, принимавших участие в вашей организации, и насчет того убеждения, что в такого рода делах людям самым доверенным и близким следует знать только о том, зна­ние чего практически необходимо для успеха их специаль­ного дела. И Вы мне отдадите эту справедливость, что я никогда не делал Вам нескромных вопросов. Если б Вы даже, в противность своей обязанности, назвали мне име­на, то я все-таки не узнал бы ничего, не зная лиц, нося­щих эти имена. Я был бы принужден судить о них по Вас, а Вам я верил и верю. Комитет, составленный из лю­дей Вам подобных и заслуживших ваше полное доверие, по-моему, заслуживает с нашей стороны не менее полное доверие.

Является вопрос: существовала ли, действительно, ва­ша организация или Вы только собирались кое-как со­здать ее? А если она существовала, была ли она многочис­ленна, составляла ли уже, по крайней мере, зародыш си­лы или все это существовало только в надежде? Суще­ствовал ли даже сам Комитет, ваша святая святых, в том виде и с тем несомненнейшим сплочением сил на жизнь и на смерть — или Вы только готовились создать его, одним словом, представляли ли Вы собою одиночную, весьма почтенную, правда, но только личную силу или си­лу коллективную, уже действительно существующую? И [...] если общество и руководящий Комитет действи­тельно существовали, предполагая в них, особенно в Ко­митете, исключительное участие людей верных, крепких, так же фанатически преданных и от себя отреченных, как Вы сами, мне представляется еще другой вопрос: было ли и есть ли в нем достаточно практического ума и знания, достаточно теоретической подготовки и способности по­нимания условий и отношений русской народной и сос­ловной жизни для того, чтобы сделать революционный Комитет, никак не ничтожный, а действительный, и для того, чтобы покрыть всю русскую жизнь и проникнуть во все общественные слои действительно могучею организа­цией. От горячей энергии действующих зависела искрен­ность дела, от их практического ума и знания — его успех Для того чтобы узнать это, для того, в действительно­сти и в возможности, т. е. в уме вашего предприятия, я Вам беспрестанно ставил множество вопросов и призна­юсь, что ваши ответы отнюдь не удовлетворяли меня. Как Вы ни отвертывались и ни виляли, Вы поневоле мне вы­сказали следующее: общество ваше по своей численности было еще весьма незначительно, по материальным средст­вам своим еще менее. Практического ума, знания и уме­ния в нем еще очень мало. Но Комитет, Вами составлен­ный, без сомнения, из людей, подобных Вам, и между ними Вы — один из самых лучших, из самых крепких. Вы создатель и до сих пор руководитель общества. Все это, мой милый друг, я понял и узнал еще в прошедшем году. Но это отнюдь не мешало мне присоединиться к Вам, признав в Вас [...], умного и страстно преданного деятеля, каких мало, уверенный в том, что Вы успели найти хоть несколько людей, Вам подобных, и сплотиться с ними, я также был уверен и до сих пор остаюсь уверенным в том, что путями опыта и горячих и неутомимых стрем­лений Вы скоро добьетесь до того знания, ума и умения делать, без которого успех невозможен. А так как, кроме вашего кружка, я не предполагал и не предполагаю воз­можности существования в России другого столь же серь­езного кружка, то, несмотря на все, я решился остаться в соединении с Вами.

Я нисколько не сердился на Вас за то, что Вы стара­лись постоянно преувеличивать предо мною вашу силу, это объективная и часто полезная, а иногда и смелая за­машка всех конспираторов. Правда, что я видел в вашем старании обмануть меня доказательство вашего, еще не­достаточного, понимания людей. Мне казалось, что из всех разговоров наших Вы должны были понять, что для того, чтобы привлечь меня, не требовалось с вашей сторо­ны доказательств уже существующей и организованной силы, а только доказательство непреклонной и разумной воли создать такую силу. Я понял также то, что, являясь передо мной как представитель и нечто вроде посланника уже существующей и достаточно сильной организации, таким образом казалось Вам, Вы ставили себя в положе­ние представить мне свои условия от очень могучей силы; в то время, когда бы Вы явились только передо мною как лицо, собирающее силу, Вы должны были бы говорить со мною как равный с равным, как лицо с лицом и подверг­нуть моему [...] и вашу программу, и план действий.

Это не входило в ваши расчеты. Вы были слишком фанатически преданы вашей программе и вашему плану, для того чтобы подвергнуть их чьей бы то ни было крити­ке. А во-вторых, вы не имели достаточно веры в мою пре­данность делу и в мое разумение его, для того чтобы по­казать мне самое дело в настоящем его виде. Вы относи­лись скептически ко всей эмиграции и были правы, ко мне, может быть, менее скептически, чем к другим, пото­му что я Вам дал слишком много доказательств моей го­товности служить делу, без всяких личных притязаний и тщеславных расчетов. Но все-таки Вы смотрели на меня как на инвалида, советы и знания которого могут быть иногда полезны, не более [...]: участие которого в вашем горячем деле было бы излишне и даже вредно. Я это слишком хорошо видел, но это отнюдь не обижало меня. Вы сами знали [...] этого и не могли меня побудить к разъединению с Вами. Мне не след было доказывать Вам, что я совсем не такой отпетый к делу горячему, на­стоящему делу, неспособный человек, как Вам казалось. Я предоставлял и предоставляю времени и вашему собст­венному опыту убедиться в противном.

К тому же было и до сих пор существует особенное обстоятельство, принудившее и принуждающее меня дер­жать себя весьма осторожно по отношению ко всем рус­ским делам и людям. Это мое совершенное безденежье. Всю жизнь я боролся с бедностью, и всякий раз, когда мне удавалось предпринять и делать мало-мальски что-нибудь полезное, я делал это не на свои, а на чужие средства. Это с давних времен навлекло на меня, особен­но со стороны русской сволочи, целую тучу клеветы и на­реканий.

Эти господа совсем опоганили мою репутацию и тем значительно парализировали мою деятельность. Нужно было всей неподдельной страсти и искренней воли, которые в себе, без всякого хвастовства и по опыту, сознаю, для того, чтобы не сломиться и для того, чтобы продол­жать делать. Вы также [...] знаете, как ложны и подлы слухи о моей личной роскоши и о моем стремлении наживиться на счет других, надувании других. А между тем русская эмигрантская сволочь — Утин и Компани — смеет называть меня надувателем и своекорыстным эксплуата­тором, меня, который с тех пор, как я себя помню, нико­гда не жил и не хотел жить в свое удовольствие и стре­мился всегда к освобождению других. Не примите это за самохвальство — я говорю Вам это и друзьям и чувствую необходимость и право высказать это Вам один раз на­всегда.

Ясно, что для того, чтобы предать себя полному слу­жению дела, я должен иметь средства для жизни. Я ста­новлюсь стар, восьмилетнее [...] заключение породило во мне хроническую болезнь, с моим поэтому попорченным [...], требующим известного ухода, известных условий, для того, чтобы служить делу с пользою — к тому же у меня жена, дети, которых я не могу обречь на голодную смерть; я старался уменьшать донельзя издержки, но все-таки без известной суммы в месяц существовать не могу. Откуда же взять эту сумму, если я весь труд свой отдам общему делу?

Есть еще другие соображения; основав несколько лет тому назад Интернационально-тайно-революционный Со­юз (9), я не могу и не хочу бросать его, для того чтобы пре­даться исключительно русскому делу. К тому же в моей мысли интернациональное и русское дело — одно дело. До сих пор интернациональное дело не давало мне средств к жизни, а только вовлекало в издержки. Вот Вам в нескольких словах ключ к моему положению, и Вы поймете, что эта бедность, с одной стороны, а с другой, подлые клеветы, распущенные обо мне русскими эми­грантами, связывают меня в отношении ко всем новым людям, в отношении ко всем делам. Видите, сколько бы­ло причин для меня Вам не навязываться, не требовать от Вас доверия, более чем Вам казалось полезным; [...] ждать, чтоб Вы и ваши друзья убедились, наконец, сами в возможности, в пользе и необходимости вашего до­верия.

Вместе с тем я очень хорошо видел и знал, что, обра­щаясь ко мне не как равный к равному, не как доверя­ющий к доверенному лицу, Вы, сообразно вашей системе и повинуясь, так сказать, логической необходимости, смо­трели на меня как на опытное, на 3/4 слепое орудие для дела и употребляли меня, мою деятельность, мое имя как средства. Таким образом, не имея в действительности той силы, о которой Вы мне говорили, Вы пользовались моим именем, для того чтобы создать силу в России; так что много людей действительно думают, что я нахожусь во главе тайного общества, о котором я сам, как Вам, впро­чем, известно, ровно ничего не знаю.

Должен ли я был позволить употребление своего име­ни как средства для пропаганды и для привлечения лю­дей в организацию, план действий и ближайшие цели ко­торой были мне на 3/4 неизвестны? Не запинаясь, отвечаю утвердительно, да, мог и должен. Вот мои причины:

Во-первых, я всегда был убежден, что русский рево­люционный Комитет должен и может действовать толь­ко в России и управление русской революцией делать из-за границы — нелепость.

Если Вы и друзья ваши останетесь долго за границей, то я и вас бы объявил неспособными быть долее членами Комитета. Если вы сделаетесь эмигрантами, то вы дол­жны будете так же точно, как сделал я, подчиняться во всем русским делам в России, безусловному руководству, признаваемому вами (на основании программ и плана, об­сужденных вместе) новому Комитету в самой России; са­ми же образовать заграничный русский Комитет для са­мостоятельного управления всеми русскими отношени­ями, делами, людьми и кружками за границей, в полном согласии с видами русского Комитета, но с подлежащею автономиею и независимостью в выборе средств и спосо­бов действий, и, главное, в совершенном согласии с Ин­тернациональным Союзом. В таком случае я буду требо­вать по обязанности, по праву быть равноправным членом этого заграничного русского комитета, что и сделал, впро­чем, в последнем письме к Комитету и к Вам, признавая, что русский Комитет должен быть в самой России. Я, раз­умеется, не имел возможности и намерения возвратиться в Россию, не имею также и претензии быть его членом. С программою и общими целями действий его я познако­мился через Вас и, так как был с Вами вполне согласен, изъявил свою готовность, свою твердую решимость помо­гать и служить ему всеми зависящими от меня средства­ми; а так как мое имя казалось Вам средством, полезным для привлечения новых людей в вашу организацию, я дал Вам свое имя. Я знал, что оно будет употреблено для дела (в этом мне служили ручательством наша общая програм­ма и ваш характер), и не боялся, что рядом ошибочных действий, промахов оно может подвергнуться обществен­ному нареканию — к ругательствам мне не привыкать стать.

Но вспомните, что еще прошедшим летом было выго­ворено между нами, что все русские предприятия, дела и люди за границей будут известны мне и что все, что ни будет сделано или предпринято за границей, не будет сделано без моего ведома и согласия. Это было условие необходимое. Во-1-х, потому, что я гораздо лучше знаю заграничный мир, чем кто-либо из вас, а, во-2-х, потому, что слепая и несамостоятельная солидарность с Вами в за­граничных делах и публикациях могла бы поставить меня в положение, противное обязанностям и правам как чле­на Интернационального Союза. Это условие, как мы уви­дим, однако, не было исполнено с вашей стороны; и если оно не будет приведено в исполнение совершенное, я буду вынужден разорвать с Вами всякие интимно-политиче­ские отношения.

Прежде всего моя система разнится тем, что она не признает ни пользы, ни даже самой возможности другой революции, кроме стихийной, или народно-социальной. Всякая другая революция, по моему глубочайшему убе­ждению, бесчестна, вредна, свободо- и народоубийственна, потому что она сулит народу новую нищету и новое рабство; а главное, всякая другая революция стала отныне невозможною, недостижимою и неисполнимою. Центра­лизация и цивилизация, железные дороги, телеграфы, но­вое вооружение и новая организация войск, вообще адми­нистративная наука, т. е. наука систематического порабо­щения и эксплуатирования народных масс и наука укро­щения народных и всяких других бунтов, столь тщательно разработанная, проверенная опытом и усовершенство­ванная в продолжение последних 75 лет новейшей исто­рии, — все это вместе вооружило государство в настоящее время такою громадною силою, что все искусственные, тайно-заговорные и вненародные попытки, внезапные на­падения, сюрпризы, удары — должны обрушиться об нее и что оно может быть побеждено, сломлено только сти­хийно-народно-социальною революциею.

Итак, единственною целию тайного общества должно быть не создание искусственной вненародной силы, а возбуждение, сплочение и организация стихийных народных сил; таким образом, единственно возможная, единствен­но действительная армия революции — не вне народа, а сам народ. Народ искусственно возбудить невозможно, народные революции порождаются самою силою вещей или тем историческим током, который подземно и неви­димо, хотя и беспрерывно и большею частью медленно, течет в народных слоях, все больше их обнимая, прони­кая, подкапывая, до тех пор, пока не вырвется из-под зем­ли наружу и, своим бурным течением ломая препятствия, не уничтожит всего, что ему попадется на дороге.

Такую революцию искусственно произвесть невозмож­но. Нельзя даже ее значительно ускорить, хотя и не сом­неваюсь в том, что дельная и умная организация может облегчить ее взрыв. Есть периоды в истории, когда рево­люции просто невозможны; есть другие периоды, когда они неминуемы. В каком из этих двух периодов мы нахо­димся ныне? По моему глубокому убеждению, в периоде повсеместной неминуемой народной революции. Не ста­ну доказывать справедливость такого убеждения, потому что это завлекло бы меня слишком далеко. К тому же мне и не нужно доказывать ее, так как я обращаюсь здесь к человеку и людям, которые, кажется, разделяют это убеждение вполне. Я говорю: везде, в целой Европе соци­ально-народная революция неминуема. Скоро ли она вспыхнет и где вспыхнет прежде: в России, или во Фран­ции, или в какой другой части Запада? Никто этого пред­сказать не может. Может быть, она вспыхнет через год, прежде года, может, не прежде 10 или 20 лет. Не в том дело, и люди, которые намерены честно служить, служат ей не ради своей потехи. Все тайные общества, которые хотят принесть ей действительную пользу, должны пре­жде всего отказаться от всякой нервозности, от всякого нетерпения. Спать они не должны, должны, напротив, быть по возможности готовыми во всякую минуту, следо­вательно, начеку, всегда способными воспользоваться каж­дым удобным случаем; но вместе с тем они должны быть заложены и организованы не в видах близкого восстания, а с целью продолжительной и терпеливой подземной ра­боты по примеру наших друзей отцов иезуитов.

Ограничу свои рассуждения Россиею. Когда грянет русская революция? Мы этого не знаем. Многие, и я грешный, между прочим, ждали всенародного восста­ния в 1870 году, а народ не проснулся. Должно ли из этого заключить, что русский народ может обойтись и без революции, что он минует ее? Нет, такое заключение не­возможно, было бы бессмысленно. Кто знает безвыход­ное, просто критическое положение нашего народа в эко­номическом и политическом отношении, а с другой сто­роны, решительную неспособность нашего правительства, нашего государства не только изменить, но хоть сколь­ко-нибудь облегчить его положение — неспособность, вы­текающую не из того или другого свойства наших прави­тельственных лиц, а из самой сущности нашего государст­венного строя в особенности и вообще всякого государст­ва, — тот непременно должен прийти к заключению, что русская народная революция неминуема. Она не только отрицательно, она положительно неминуема, потому что в нашем народе, несмотря на все его невежество, истори­чески выработался идеал, к осуществлению которого он знаемо или незнаемо стремится. Этот идеал — общинное владение землею с полною свободою от всякого госу­дарственного притеснения и от всяких поборов. К этому стремился он при Лжедмитриях, при Стеньке Разине, при Пугачеве и стремится теперь непрестанными, но раз­розненными и потому всегда укрощаемыми бунтами. Я указал только на две главные черты народно-русско­го идеала, отнюдь не имея претензии очертить его вполне несколькими словами. Мало ли что живет еще в интел­лектуальных стремлениях русского народа и что выйдет на свет с первою революциею. Теперь мне и этого доста­точно для того, чтобы доказать, что наш народ не белый лист бумаги, на котором любое тайное общество может написать что ему угодно, — например, хоть вашу коммуни­стическую программу. У него выработалась, отчасти соз­нательно, на три четверти, пожалуй, бессознательно, про­грамма своя, которую тайная организация должна узнать, угадать и с которой она обязана будет сообразоваться, ес­ли только желает успеха.

Несомненный и равно нам известный факт, что при Стеньке Разине, также и при Пугачеве, т. е. всякий раз, когда народный бунт удавался, хоть на некоторое время, народ наш делал одно: забирал всю землю в общинное владение, отправлял к черту дворян-помещиков, царских чиновников, а иногда и попов и организовывал свою воль­ную общину. Значит, у нашего народа есть в памяти и в идеале уже один драгоценный элемент для будущей организации, элемент, которого еще нет у западных народов, — это вольная экономическая община. В народной жизни и в народной мысли есть два начала, два факта, на кото­рые мы опереться можем: частые бунты и вольно-эконо­мическая община. Есть еще третье начало и третий факт, это — казачество или разбойнически-воровской мир, за­ключающий в себе равно протест и против государствен­ного, и против патриархально-общинного притеснения и напоминающий, так сказать, две первые.

Частные бунты, хотя и вызываемые всегда случайными обстоятельствами, тем не менее, проистекают из общих причин и выражают глубокое и всеобщее неудовольствие народа. Они составляют как бы обыденное или обыкно­венное явление русской народной жизни. Нет деревни в России, которая бы не была глубоко недовольна своим положением и которая не ощущала бы нужду, тесноту, притеснения (10) и не таила в глубине своего коллективного сердца желание захватить всю помещичью, а затем всю крестьянско-кулацкую землю и убеждение, что она имеет на это несомненное право, — нет деревни, которую уме­ючи не было бы возможности взбунтовать. Если деревни не бунтуются чаще, так это единственно от страха, от соз­нания своего бессилия. Сознание это происходит от разъ­единенности общин, от отсутствия действительной соли­дарности между ними. Если бы каждая деревня знала, могла надеяться, что, в то время как она встанет, встанут все другие, то можно сказать наверное, что не было бы ни одной деревни в России, которая бы не взбунтовалась. Отсюда вытекает первая обязанность, назначение и цель тайной организации: пробудить во всех общинах сознание их неотвратимой солидарности и тем самым возбудить в русском народе сознание могущества — одним словом, соединить множество частных крестьянских бунтов в один общий, всенародный бунт.

Одним из главных средств к достижению этой по­следней цели, по моему глубокому убеждению, может и должно служить наше вольное всенародное казачество, бесчисленное множество наших святых и несвятых бро­дяг, богомолов, бегунов, воров и разбойников — весь этот широкий и многочисленный подземельный мир, искони протестовавший против государства и государственности и против немецко-кнутовой цивилизации. Это было вы­сказано в безыменном листке «Постановка революцион­ного вопроса» (11) и вызвало у всех наших порядочников и тщеславных болтунов, принимающих свою доктринерскую византийскую болтовню за дело, вопль негодования. А между тем это совершенно справедливо и подтвержда­ется всею нашею историею. Казачий воровско-разбойнический и бродяжнический мир играл именно эту роль совокупителя и соединителя частных общинных бунтов и при Стеньке Разине и Пугачеве; народные бродя­ги — лучшие и самые верные проводники народной рево­люции, приуготовители общих народных волнений, этих предтеч всенародного восстания, а кому не известно, что бродяги при случае легко обращаются в воров и разбой­ников. Да кто же у нас не разбойник и не вор? Уж не правительство ли? Или наши казенные и частные спекуля-торы и дельцы? Или наши помещики, наши купцы? Я, с своей стороны, ни разбоя, ни воровства, ни вообще никакого противучеловеческого насилия не терплю, но признаюсь, что если мне приходится выбирать между раз­бойничеством и воровством восседающих на престоле или пользующихся всеми привилегиями и между народ­ным воровством и разбоем, то я без малейшего колеба­ния принимаю сторону последнего, нахожу его естествен­ным, необходимым и даже в некотором смысле закон­ным. Народно-разбойничий мир, признаюсь, с точки зре­ния истинно человеческой, далеко, далеко не красив. Да что же красиво в России? Разве может быть что-нибудь грязнее нашего порядочного чиновно- или мещанско-цивилизованного и чистоплотного мира, скрывающего под своими западногладкими формами самый страшный раз­врат мысли, чувства, отношений и действий! Или, в самых лучших случаях, безотрадную и безвыходную пустоту. В народном разврате есть, напротив, природа, сила, жизнь, есть, наконец, право многовековой исторической жертвы; есть могучий протест против коренного начала всякого разврата, против Государства — есть, поэтому, воз­можность будущего. Вот почему я беру сторону народно­го разбоя и вижу в нем одно из самых существенных средств для будущей народной революции в России.

Я понимаю, что это может привести в негодование чи­стоплотных или даже нечистоплотных идеалистов наших — идеалистов всякого цвета, от Утина до Лопатина, воображающих, что они могут насильственным образом, посредством искусственной (12) тайной организации навя­зать народу свою мысль, свою волю, свой образ действий. Я в эту возможность не верю, а убежден, напротив, что при первом разгроме всероссийского государства, откуда бы он ни произошел, народ подымется не по утинскому, не по лопатинскому и даже не по вашему идеалу, а по сво­ему, что никакая искусственная конспирационная сила не будет в состоянии воздержать или даже видоизменить его самородного движения, — ибо никакая плотина не в состо­янии воздержать бунтующего океана. Вы все, мои милые друзья, полетите как щепки, если не сумеете плыть по на­родному направлению, — уверен, что при первом крупном народном восстании бродяжнически-воровской и разбой­нический мир, глубоко вкорененный в нашу народную жизнь и составляющий одно из ее существенных проявле­ний, тронется, и тронется могущественно, а не слабо. Хорошо ли это или дурно, это факт несомненный и неотвратимый, и кто хочет действительно русской на­родной революции, кто хочет служить ей, помогать ей, организовать ее не на бумаге только, а на деле, тот дол­жен знать этот факт; мало того, тот должен считаться с ним, не стараясь его обходить, и встать к нему в созна­тельно-практическое отношение, уметь употребить его как могучее средство для торжества революции. Тут чистоплотничать нечего. Кто хочет сохранить свою идеаль­ную и девственную чистоту, тот оставайся в кабинете, мечтай, мысли, пиши рассуждения или стихи. Кто же хо­чет быть настоящим революционным деятелем в России, тот должен сбросить перчатки; потому что никакие пер­чатки его не спасут от несметной и всесторонней русской грязи. Русский мир, государственно-привилегированный и всенародный мир, — ужасный мир. Русская революция будет несомненно ужасная революция. Кто ужасов или грязи боится, тот отойди и от этого мира, и от этой рево­люции; кто же хочет служить последней, тот, зная на что он идет, укрепи свои нервы и будь готов ко всему.

Употребить разбойничий мир как орудие народной ре­волюции, как средство для совокупления и для разобще­ния (13) частных общинных бунтов — дело нелегкое; я при­знаю его необходимость, но вместе с тем вполне сознаю свою полнейшую неспособность к нему. Для того чтобы его предпринять и довести его до конца, надо быть самому вооруженным крепкими нервами, богатырскою си­лою, страстным убеждением и железною волею. В ваших рядах могут найтись такие люди. Но люди нашего поко­ления и нашего воспитания к нему не способны. Идти к разбойникам — не значит самому сделаться разбойни­ком и только разбойником, не значит делить с ними все их неспо<койные> страсти, бедствия, часто гнусные це­ли, чувства, действия — но значит дать им новую душу и возбудить в них другую, всенародную цель — у этих ди­ких и до жестокости грубых людей натура свежая, силь­ная, непочатая и неистощенная и, следовательно, открыта для живой пропаганды, если пропаганда, разумеется, жи­вая, а не доктринерская, посмеет и сумеет подойти к ним. Об этом предмете я готов сказать еще много, если только придется мне продолжать с Вами эту переписку.

Другой драгоценный элемент будущей народной жиз­ни в России, сказал я, это вольно-экономическая община, элемент действительно драгоценный, которого нет на За­паде. Западная социальная революция должна будет со­здать этот необходимый и основной зародыш всей буду­щей организации, и создание его будет стоить Западу много, много хлопот. У нас он уже создан; случись рево­люция в России, провались государство со всеми своими чиновниками, русская деревня организуется без малейше­го труда сама собою в тот лее день. Но зато в России пред­стоит трудность другого рода, которой нет на Западе. На­ши общины страшно разъединены, почти не знают друг друга и часто становятся друг к другу во враждебное от­ношение, по древнему русскому обычаю. В последнее время благодаря финансовым мерам правительства они стали привыкать к волостному соединению, так что волость приобретает все более и более народный смысл, народ­ное освящение, но затем все и кончается. Волости реши­тельно не знают и не хотят знать друг о друге. А для устройства революционной победы, для организации бу­дущей народной свободы необходимо, чтобы волости собственным народным движением соединились в уезды, уез­ды в области, области же образовали бы между собою вольную русскую федерацию.

Пробудить в наших общинах сознание этой необходи­мости ради их собственной свободы и пользы — опять-та­ки дело тайной организации — потому что никто, кроме нее, никто за это дело приняться не захочет, интересы правительства и всех привилегированных классов ему прямо противны. Как за него приняться, что и как делать, чтобы пробудить в общинах это спасительное, едино-спа­сительное сознание,— об этом распространяться здесь не место.

Так вот, милый друг, в ее главных чертах целая про­грамма народно-русской революции, глубоко запечатленная в историческом инстинкте и в целом положении на­шего народа. Кто хочет встать во главе народного движе­ния, тот должен принять ее вполне и быть ее исполните­лем. Кто захочет навязать народу свою программу, тот останется в дураках.

Сам народ, как мы видели, вследствие невежества и разъединения не в состоянии ее формулировать, связать в систему и сплотиться во имя ее. Значит, ему нужны по­мощники. Откуда же возьмутся эти помощники? Это во всякой революции самый трудный вопрос. До сих пор на целом Западе помощники революции, выходя из приви­легированных классов, оказывались почти всегда ее эксплуататорами. И в этом отношении Россия опять-таки счастливее Запада. В России есть огромная масса в одно и то же самое время образованных, мыслящих и лишен­ных всякого положения, всякой карьеры, всякого выхода людей: три четверти по крайней мере ныне учащейся мо­лодежи находится именно в таком положении. Семина­ристы, крестьянские и мещанские дети, дети мелких чи­новников и разоренных дворян, ну да что говорить, Вы знаете этот мир лучше меня. Принимая народ за револю­ционную армию, вот наш генеральный штаб, вот матери­ал, драгоценный для тайной организации.

Но этот мир надо действительно организовать и мора­лизировать. Вы лее своею системою его развращаете и го­товите в нем себе изменников, народу же эксплуататоров. Вспомните, что во всем этом мире, за исключением мало­го числа железных, высоконравственных натур, вырабо­тавшихся посреди грязного притеснения и несказанной нужды, по дарвиновскому методу, — настоящей нрав­ственности очень немного. Добродетельны, т. е. народолюбивы они, стоят за всякую справедливость против вся­кой несправедливости, за всех притесненных против всех притеснителей — только благодаря положению, отнюдь лее не по сознанию и по воле. Возьмите Вы из этого мира по жребию сотню людей и поставьте их в положение, ко­торое бы позволило им эксплуатировать и притеснять на­род, — можно сказать наверное, что они будут его преспо­койно эксплуатировать и притеснять. Следовательно, са­мостоятельной добродетели в них мало. Надо, пользуясь их бедственным, помимо воли их добродетельным поло­жением, постоянною пропагандою и силою организации возбудить, воспитать, укрепить в них и сделать страст­но-сознательною эту добродетель. А Вы делаете совершенно противное; следуя иезуитской системе, Вы систе­матически убиваете в них всякое человеческое личное чувство, всякую личную справедливость — как будто бы чувство и справедливость могли быть безличными — вос­питываете в них ложь, недоверие, шпионство и доносы, рассчитывая гораздо больше на внешние путы, которыми Вы их связали, чем на их внутреннюю доблесть. Так что стоит только перемениться обстоятельствам, достаточно, чтобы они сознали, что правительственный страх страш­нее вашего страха, для того чтобы, воспитанные Вами, они сделались отличными правительственными слугами и шпионами. Ведь факт теперь несомненный, мой милый друг, что огромное большинство ваших товарищей, по­павших в полицейские руки, без особенного усилия со стороны правительства, без пыток, все и всех выдали. Этот грустный факт, если Вы только исправимы, должен Вам открыть глаза и заставить Вас переменить систему.

Как же морализировать этот мир? Возбуждая в нем прямо, сознательно и укрепляя в его уме и сердце еди­ную, всепоглощающую страсть всенародного общечелове­ческого освобождения. Это новая, единственная религия, силою которой молено шевелить души и создавать спаси­тельную коллективную силу. Таково должно быть отныне единственное содержание нашей пропаганды. Ближай­шая цель ее — создание тайной организации, организации, которая должна в одно и то яке время создать народо-вспомогательную силу и сделаться практическою шко­лою нравственного воспитания для всех членов.

Прежде всего определим ближе цель, значение и на­значение этой организации. В моей системе, как я уже не­сколько раз заметил выше, она не должна составлять ре­волюционной армии — у нас должна быть только одна революционная армия — народ,— организация должна быть лишь только штабом этой армии, организатором не своей, а народной силы, посредницею между народным инстинктом и революционною мыслию. А революцион­ная мысль только потому и революционерна, жива, дейст­вительна, истинна, что она выражает и только поскольку она формирует народные инстинкты, выработанные историею. Стремиться навязать народу свою мысль, простую [...] или чуждую его инстинктам, — значит хотеть порабо­тить его новому государству. Поэтому организация, хотя­щая искренно только освобождения народной жизни, должна принять программу, которая была бы полнейшим выражением народных стремлений. Мне кажется, что программа, изображенная в первом нумере «Народного дела» (14), вполне соответствует этой цели. Она не навязыва­ет народу никаких новых постановлений, порядков, форм жизни, а только разнуздывает его волю и дает широкий простор его самоопределению и его экономически-соци­альной организации, которая должна быть создана им са­мим, снизу вверх, а не сверху вниз. Организация должна нелицемерно проникнуться мыслию, что она слуга, по­мощник, отнюдь же не повелитель народа, а также и не распорядитель над ним, ни в каком случае и ни под ка­ким предлогом, ни даже под предлогом народного блага.

Организации предстоит огромная задача: не только приготовить торжество революции народной посред­ством пропаганды и сплочения народных сил; не только разрушить до конца силою этой революции весь ныне су­ществующий экономический, социальный и политиче­ский порядок вещей; но еще, пережив самое торжество революции, на другой день народной победы сделать не­возможным установление какой бы то ни было государст­венной власти над народом — даже самой революцион­ной, по-видимому, даже вашей, — потому что всякая власть, как бы она ни называлась, непременным образом подвергла бы народ старому рабству в новой форме. По­этому организация наша должна быть довольно крепка и живуча, чтобы пережить первую победу народа, — а это совсем нелегкое дело, — должна быть так глубоко про­никнута своим началом, чтобы можно было надеяться, что даже посреди самой революции она не изменит ни мыслей, ни характера, ни направления. В чем же должно будет состоять это направление? Что будет главною це­лью и задачею организации? Помочь народу самоопределиться на основании полнейшего равенства и полнейшей и всесторонней человеческой свободы, без малейшего вмешательства какой бы то ни было, даже временной или переходной, власти, т. е. без всякого государственного посредства.

Мы отъявленные враги всякой официальной власти — будь она хоть распререволюционная власть, — враги вся­кой публично признанной диктатуры, мы — социально-ре­волюционные анархисты. Но если мы анархисты, спроси­те Вы, каким правом хотим мы и каким способом будем мы действовать на народ? Отвергая всякую власть, какою властью или, вернее, какою силою будем мы сами руково­дить народную революцию? Невидимою, никем не признанною и никому не навязывающеюся силою, коллективною дикта­турою нашей организации, которая будет именно тем могу­щественнее, чем более она останется незримою и непризнанною, чем более она будет лишена всякого официального права и значения.

Вообразите себя посреди торжества стихийной рево­люции в России. Государство и вместе с ним все общест­венно-политические порядки сломаны. Народ весь встал, взял все, что ему понадобилось, и разогнал всех своих су­постатов. Нет более ни законов, ни власти. Взбунтовав­шийся океан изломал все плотины. Вся эта далеко не однородная, а, напротив, чрезвычайно разнородная масса, покрывающая необъятное пространство всероссийской империи всероссийским народом, начала жить и действо­вать из себя, из того, что она есть в самом деле, а не из того более, чем ей было приказано быть, везде по-сво­ему, — повсеместная анархия. Взбаламученная грязь, кото­рой огромное количество накопилось в народе, всплывает вверх; является на разных пунктах множество новых лиц, смелых, умных, бессовестных и честолюбивых, которые, разумеется, стремятся, каждый по-своему, овладеть на­родным доверием и направить его к своей личной пользе. Люди эти сталкиваются, борются, уничтожают друг друга. Кажется, ужасная и безвыходная анархия.

Но представьте себе посреди этой всенародной анар­хии тайную организацию, разбросившую своих членов мелкими группами по целому пространству империи, но тем не менее крепко сплоченную, одушевленную единою мыслию, единою целью, применяемую везде, разумеется, сообразно обстоятельствам и везде действующую по тому же самому единому плану. Эти мелкие группы, никем не знаемые как такие, не имеют никакой официально при­знанной власти. Но, сильные своею мыслию, выража­ющей самую суть народных инстинктов, хотений и требо­ваний, своею ясно сознанною целию, посреди толпы лю­дей, борющихся без всякой цели и без всякого плана, сильные, наконец, тою тесною солидарностью, которая связывает все темные группы в одно органическое целое, сильные умом и энергией членов, составляющих их и успевших создать вокруг себя круг людей, более или менее преданных той же мысли и подчиненных натураль­но их влиянию, — эти группы, не ища ничего для себя, ни льгот, ни чести, ни власти, будут в состоянии руководить народным движением наперекор всем честолюбивым лицам, разъединенным и борющимся между собою, и вести его к возможно полному осуществлению социально-эко­номического идеала и к организации полной народной свободы. Вот что я называю коллективною диктатурою тай­ной организации.

Эта диктатура чиста от всякого корыстолюбия, тщесла­вия и честолюбия, потому что она безлична, невидима и не доставляет ни одному из лиц, составляющих группы, ни самим группам ни выгоды, ни чести, ни официального признания власти. Она не угрожает свободе народа, пото­му что, лишенная всякого официального характера, она не становится, как государственная власть, над народом и потому что вся ее цель, определенная ее программою, состоит в полнейшем осуществлении народной свободы.

Такая диктатура отнюдь не противна свободному раз­витию и самоопределению народа, равно как и организа­ции его снизу вверх, сообразно его собственным поряд­кам и инстинктам, потому что она исключительно дейст­вует на народ только натуральным личным влиянием сво­их членов, не облеченных ни малейшею властью, разбро­санных невидимою сетью во всех областях, уездах и об­щинах и в согласии друг с другом старающихся, каждый на своем месте, направить стихийно-революционное дви­жение народа к общему наперед сговоренному и твердо определенному плану. Этот план, план организации на­родной свободы, во-1-х, должен быть довольно твердо и ясно начерчен в своих главных началах и целях, для то­го чтобы исключить всякую возможность недоразумения и блуда со стороны членов, которые будут призваны со­действовать его исполнению. А во-2-х, он должен быть достаточно широк и естественен для того, чтобы объять и принять в себя все неотвратимые видоизменения, выте­кающие из разных обстоятельств, все разнообразные дви­жения, происходящие из разнообразия народной жизни.

Итак, весь вопрос состоит теперь в том, как организо­вать из элементов, нам доступных и известных, такую тайную коллективную диктатуру и силу, которая могла бы, во-1-х, в настоящее время повести широко народную пропаганду, пропаганду, действительно проникающую в на­род, и силою этой пропаганды, а также и организацией в са­мом народе совокупить разрозненные силы народа в такое могущество, способное сломать государство, и которая, во-2-х, могла бы сохраниться посреди самой революции, не распалась бы и не изменила бы своему направлению на другой день народной свободы.

Такая организация, в особенности же основное ядро этой организации, должно быть составлено из людей са­мых крепких, самых умных и по возможности знающих, т. е. опытно-умных, самых страстно, непоколебимо и неизмен­но преданных людей, которые, отрешившись, по возмож­ности, от всех личных интересов и отказавшись один раз навсегда, на всю жизнь, по самую смерть от всего, что прельщает людей, от всех материально-общественных удобств и наслаждений и от всех удовлетворений тщесла­вия, чинолюбия и славолюбия, были бы единственно и всецело поглощены единою страстью всенародного освобождения; людей, которые отказались бы от личного исторического значения при жизни и даже от историче­ского имени после смерти.

Такое полное самоотречение возможно только при страсти. Вы не произведете его сознанием абсолютного долга, но еще менее системою внешнего контролирова­ния, опутывания и принуждения. Только одна страсть мо­жет произвести в человеке такое чудо, такую мощь без усилия. Откуда же берется и как образуется такая страсть в человеке? Она берется из жизни и образуется совокуп­ным действием мысли и жизни; отрицательно, как нена­вистный протест против всего существующего и гнетуще­го; положительно же, в обществе одномыслящих и оди­наково чувствующих людей, как коллективное создание нового идеала; причем надо заметить, что эта страсть то­гда только действительна и спасительна, когда в ней в одинаковой мере и тесно связаны обе стороны — отри­цательная и положительная. Одна отрицательная страсть, ненависть, ничего не создает; не создает даже силы, необ­ходимой для разрушения, а следовательно, ничего и не разрушит; одна положительная ничего не разрушит, а так как создание нового невозможно без разрушения старого, также и ничего не создает, оставаясь всегда доктринер­ским мечтанием или мечтательным доктринерством.

Страсть, глубокая, неискоренимая и непоколебимая страсть, значит, — основа всему. В ком ее нет, будь он се­ми пядей во лбу, будь он человек самый честный, тот не в силах будет выдержать до конца борьбы против страш­ного общественно-политического могущества, нас всех подавляющего, не в силах будет устоять против всех труд­ностей, невозможностей, а главное, против всех разочарований, которые ожидают и непременно встретят его в этой неравной и ежедневной борьбе; у человека без страсти не будет ни силы, ни веры, ни инициативы, не бу­дет отваги, а без отваги такое дело не делается. Но одной страсти мало, страсть порождает энергию; но энергия без разумного руководства бесплодна, нелепа. Вместе со стра­стью необходим, поэтому, также разум холодный, расчет­ливый, реальный, практический прежде всего, но вместе теоретический, воспитанный и знанием, и опытом, широ­ко объемлющий, но не упускающий также из виду ника­ких подробностей, способный понимать и различать лю­дей, схватывать действительность, отношения и условия общественной жизни во всех слоях и проявлениях, в их настоящем виде и смысле, а не мечтательно и не произ­вольно, как это делает довольно часто мой приятель, а именно Вы. Потребно, наконец, положительное знание и России, и Европы, и настоящего социального и полити­ческого положения и настроения и той и другой. Значит, самая страсть, оставаясь все-таки и всегда основным эле­ментом, должна руководиться разумом и знанием, дол­жна перестать пороть горячку, не утратив своего внутрен­него пламени, своей горячей непреклонности, сделаться холодною и тем сильнейшею страстью.

Вот Вам идеал заговорщика, призванного быть членом ядра тайной организации.

Вы спросите, да где же взять таких людей, разве их в России, да и в целой Европе много? В том-то и дело, что в моей системе их совсем не требуется много. Помни­те, что Вам не нужно будет создавать армию, а только штаб революции. Таких людей, уже почти совсем гото­вых, Вы найдете, может быть, десять, а людей, способных сделаться такими и уже готовящихся ими сделаться, по крайней мере человек 50, 60, — и за глаза довольно. Вы са­ми, по моему глубокому убеждению, несмотря на все промахи, печальные и вредные ошибки, несмотря на от­вратительный ряд пошлых и глупых обманов, в которые Вас вовлекла только ложная система, отнюдь же не лич­ное честолюбие, тщеславие и корыстолюбие, как многие слишком многие начинают думать о Вас, Вы, с которым я буду обязан и решился разойтись, если Вы не откаже­тесь от этой системы, — Вы сами принадлежите к числу этих редких людей. И вот единственная причина моей любви к Вам, моей веры в Вас, помимо всего и моей долготерпимости с Вами, долготерпимости, которой, однако, пришел конец. Помимо всех ваших страшных недостатков и недомыслей, я признал и продолжаю признавать в Вас человека умного, сильного, энергичного, способного к холодному расчету, хотя по неопытности и по незнанию и часто ложному разумению, совершенно отрешенного от себя и страстно и всецело преданного и отдавшегося делу народного осво­бождения. Бросьте Вы свою систему, и Вы сделаетесь че­ловеком драгоценным; если Вы не захотите бросить ее, Вы сделаетесь несомненно деятелем вредным и в высшей степени разрушительным не для государства, а для дела свободы. Но я крепко надеюсь на то, что все последние происшествия в России и за границею открыли Вам глаза и что Вы захотите, поймете необходимость подать нам ру­ку на искренних основаниях. Тогда, повторю еще, мы Вас признаем за драгоценного человека и с радостью призна­ем Вас за своего предводителя по всем русским делам. Но если Вы таковы, то, без сомнения, найдутся в России по крайней мере десять человек, подобных Вам. Если они не отысканы, поищите и найдете и заложите с нами новое общество на следующих основаниях и взаимных условиях.

1)    Полное, целостное и страстное признание выше­упомянутой программы в «Народном деле» с теми допол­нениями и объяснениями, которые покажутся Вам необ­ходимыми.

2)    Равноправность всех членов и их безусловная, абсо­лютная солидарность — один за всех, все за одного — с обязанностью для всех и для каждого помогать каждо­му, поддерживать и спасать каждого до последней воз­можности, поскольку это будет сделать возможно, не подвергая опасности уничтожения существование самого общества.

3)    Абсолютная искренность между членами. Изгнание всякого иезуитизма из их отношений, всякого подлого не­доверия, коварного контролирования, шпионства и взаим­ных доносов, отсутствие и положительный строгий за­прет всех пересуживаний за спиною. Когда один член имеет что-нибудь сказать против другого члена, тот должен сделать это в общем собрании, в его присутствии. Об­щий братский контроль всех над каждым, контроль отнюдь не привязчивый, не мелочной, а главное, не злостный, должен заменить вашу систему иезуитского контролиро­вания и должен сделаться нравственным воспитанием и опорою для нравственной силы каждого члена; основанием взаимной братской веры, на которой зиждется вся вну­тренняя, а потому и внешняя сила общества.

4)    Из общества исключаются все люди слабонервные, боязливые, тщеславные и честолюбивые. Они могут слу­жить, незнаемо для себя, орудием общества, но отнюдь не должны быть в ядре организации.

5)    Вступая в общество, всякий член обрекает себя на­всегда на общественную неизвестность и незначитель­ность. Вся энергия и весь ум его принадлежат обществу и должны быть устремлены не на создание себе своей личной общественной силы, а коллективной силы органи­зации. Каждый должен быть убежден, что личное обая­ние и бессильно, и бесплодно и что только коллективная сила может повалить общего врага и достигнуть общей положительной цели, поэтому в каждом члене личные страсти должны же мало-помалу замениться коллектив­ною страстью.

6)    Личный разум каждого теряется, как река в море, в разуме коллективном, и все члены повинуются безу­словно решениям последнего.

7)    Все члены равноправны, знают всех товарищей сво­их и вместе со всеми обсуждают и решают все главные существенные вопросы, касающиеся программы общест­ва, равно как и общего хода дела. Решение общего собра­ния — абсолютный закон.

8)    Каждый член имеет, в сущности, право знать все. Но праздное любопытство исключается из общества, рав­но как и бесцельные разговоры о делах и целях тайного общества. Зная общую программу и общее направление дела, ни один член не спрашивает, не старается узнать о подробностях, не нужных для лучшего исполнения той части дела, которая будет специально на него возложена, и без практической нужды не будет говорить ни с одним товарищем о том, что ему поручено сделать.

9)  Общество из среды своей избирает исполнитель­ный комитет из трех или пяти членов, который на осно­вании программы и общего плана действий, принятых ре­шением целого общества, должен организовать развет­вление общества и руководить его деятельностью во всех областях империи.

10) Комитет этот выбирается бессрочно. Если обще­ство — я буду называть его Народным братством, — итак, ес­ли Народное братство довольно действиями комитета, оно оставляет его на месте, и до тех пор, как он остается на месте, каждый член Народного братства и каждая об­ластная группа должны повиноваться комитету безуслов­но, исключая тех случаев, когда предписания комитета бу­дут противоречить или общей программе, или основным правилам, или общему революционному плану действий, всем известным, потому что все братья равно участвовали при их обсуждении и постановлении.

11)   В таком случае члены и группы должны приоста­новить исполнение комитетских предписаний и призвать комитет на суд перед общим народно-братским собранием. Если общее собрание недовольно комитетом, оно всегда может заменить его другим комитетом.

12)   Всякий член, равно как и всякая группа могут быть судимы общим собранием Народного братства.

13)   Так как каждый брат знает все, знает даже лич­ный состав комитета, то принятие нового члена в среду должно быть сопряжено с самой большою осторожно­стью, затруднениями и препятствиями — один плохой вы­бор может погубить все. Ни один новый брат не может быть принят иначе как с согласия всех или, по крайней мере, и никак уже не меньше 3-х четвертей членов всего Народного братства.

14)   Комитет распределяет членов братства по обла­стям и составляет из них областные группы или началь­ства. Может быть, такое начальство вследствие недоста­точного числа членов будет состоять из одного брата.

15)   На областное начальство возлагается обязанность образования 2-ой степени общества — областного братства, на основании той же программы, тех же правил и того же революционного плана.

16)   Все члены областного братства знают друг друга, но не знают существования Народного братства. Им только из­вестно, что существует центральный комитет, который пе­редает им свои предписания для исполнения через коми­тет областной, им же самим, т. е. центральным комите­том, установленный.

17)   Областной комитет состоит, по возможности, только из народных братьев, назначенных и сменяемых ЦК, но, по крайней мере, из одного народного брата. В таком случае этот брат с согласия ЦК присоединяет к себе 2-х самых лучших членов областного братства и со­ставляет с ними вместе комитет областной, уж не на рав­ных правах всех членов его, потому что народный брат только один имеет сообщение с ЦК, предписания которо­го он передает своим товарищам областного комитета.

18)   Народный брат или народные братья, находящие­ся в области, высматривают в областном братстве людей, способных и достойных быть принятыми в Народное братство и представляет их через ЦК общему собранию Народного братства.

19)   Всякий областной комитет устанавливает уездные комитеты из членов областного братства, назначаемых и сменяемых им самим.

20)   Уездные комитеты могут, если понадобится, но не иначе, как с согласия областного комитета, основать 3-ю степень организации — уездное братство, с программою и регламентами, наиболее приближающимися к общей программе и регламенту Народного братства. Программа и регламент уездного братства не войдут в силу, пока не будут обсуждены и приняты в общем собрании областно­го братства и не получат подтверждения областного ко­митета.

21)   Иезуитский контроль, система полицейского опу­тывания и лжи решительно исключаются из всех 3-х сте­пеней тайной организации: точно так же из уездного и областного, как и из Народного братства. Сила всего об­щества, равно как нравственность, верность, энергия и преданность каждого члена основаны исключительно и всецело на взаимной истине, на взаимной искренности, на взаимном доверии и на открытом братском контроле всех над каждым.

*

Вот Вам в главных чертах план общества, так, как я его понимаю. Разумеется, этот план должен быть раз­вит, дополнен, иногда видоизменен сообразно обстоя­тельствам и характеру среды и определен гораздо яснее. Но я убежден, что сущность его должна остаться, если Вы хотите создать действительную коллективную силу, спо­собную служить делу народного освобождения, а не но­вую эксплуатацию народа.

Система опутывания и иезуитской лжи из этого плана исключены совершенно, как вредные, расторгающие и развращающие начала и средства. Но исключены также и парламентская болтовня, и тщеславная суетливость и сохранена строгая дисциплина всех членов в отноше­нии к комитетам и всех частных комитетов в отношении к ЦК. Суд и контроль над членами принадлежит братст­вам, а не комитетам. Но вся исполнительная власть в ру­ках комитетов. Суд же над комитетами, не исключая Центрального, принадлежит лишь одному Народному братству.

Народное братство, по моему плану, никогда не будет заключать в себе более 50-70 членов. Сначала, пожалуй, оно будет состоять из 10 человек, даже менее, и будет медленно расширяться, принимая в свою среду человека за человеком, подвергая каждого предварительно самому строгому, самому тщательному изучению, и, если будет возможно, принимать его не иначе, как по единодушному решению всех членов Народного братства или же никак не менее 3/4 братства. Не может быть, чтобы в продол­жение года, 2—3-х лет не нашлось 30 или 40 человек, способных быть народными братьями.

Итак, вообразите себе Народное братство для целой России, состоящее из 40, много из 70 членов. Потом не­сколько сотен членов 2-х степенной организации братьев областных, и Вы покроете действительной могучею сетью целую Россию. Штаб ваш создан, и, как сказано, в нем приготовлены вместе с строгою осторожностью и с ис­ключением всей болтовни и всех тщеславных пустозвон­ных парламентских прений истина, искренность и взаим­ное доверие, действительная солидарность как едино мо­рализирующие и соединяющие элементы.

Все общество составляет одно тело и прочно связан­ное целое, предводительствуемое ЦК и ведущее непре­станную подземную борьбу против правительства и про­тив других обществ, или ему враждебных, или даже действующих вне его. А где война, там политика, там по­неволе является необходимость насилия, хитрости и об­мана.

Общества, близкие по цели к нашему обществу, дол­жны быть принуждены к слитью с ним или, по меньшей мере, должны быть подчинены ему без своего ведома и с удалением из них всех вредных личностей; общества противные и положительно вредные должны быть рас­торгнуты — правительство наконец уничтожено. Всего этого одною пропагандою истины не сделаешь — необхо­дима хитрость, дипломатия, обман. Тут место и иезуитиз­му, и даже опутыванию; опутывание — необходимое и великолепное средство для того, чтобы деморализовать (15) и уничтожить врага; отнюдь не (16) полезное средство для того, чтобы приобресть и привлечь к себе нового друга.

Итак, в основании всей нашей деятельности должен лежать этот простой закон: правда, честность, доверие между всеми братьями и в отношении к каждому челове­ку, который способен быть и которого Вы бы желали сде­лать братом; ложь, хитрость, опутывания, а по необходи­мости и насилие — в отношении к врагам. Таким образом Вы будете морализировать, укреплять, теснее связывать своих и расторгать связи и разрушать силы других.

Вы же, мой милый друг, — и в этом состоит главная, громадная ошибка, — Вы увлеклись системою Лойолы и Макиавелля, из которых первый предполагал обратить в рабство целое человечество, а другой создать могущест­венное государство, все равно монархическое или респуб­ликанское, следовательно, — также народное рабство, — влюбившись в полицейски-иезуитские начала и приемы, вздумали основать на них свою собственную организацию, свою тайную коллективную силу, так сказать душу, и ду­шу всего вашего общества, — вследствие чего поступаете с друзьями, как с врагами, хитрите с ними, лжете, стара­етесь их разрознить, даже поссорить между собою, дабы они не могли соединиться против вашей опеки, ищете си­лы не в их соединении, а разъединении и, не доверяя им нисколько, стараетесь заручиться против них фактами, письмами, нередко Вами без права прочитанными или да­же уворованными, и вообще их всеми возможными спо­собами опутать так, чтобы они были в рабской зависимо­сти у Вас. И к тому же Вы делаете это так неуклюже, так [...], так неловко и неосторожно (17), так опрометчиво и необдуманно, что все ваши обманы, коварства и хитро­сти в самое короткое время выходят наружу. Вы так влю­бились в иезуитизм, что забыли все другое, забыли даже ту цель, то страстное желание народного освобождения, которые привели Вас к нему. Вы так влюбились в иезу­итизм, что готовы проповедовать необходимость его вся­кому, даже Жуковскому, хотели даже печатать о нем, по­полнить его теориями «Колокол» — как бы в пословицу Суворова: «Помилуй Бог, тот не хитер, про которого все знают, что он хитер». Одним словом, Вы стали играть в иезуитизм, как ребенок в цацку, как Утин в Революцию.

Посмотрим же теперь, чего Вы достигли и что успели сделать в Женеве благодаря вашей иезуитской системе. Вам отдали Бахметевский фонд (18). Вот единственный су­щественный результат, достигнутый Вами. Но Огарев Вам отдал его и я горячо советовал отдать его Вам не потому, что Вы иезуитничали с ним, а потому, что мы оба, помимо вашего далеко немудреного иезуитизма, чувствовали и признавали в Вас человека глубоко, горячо и серьезно преданного русскому делу. Но, знаете ли, — это с моей стороны горькое признание — я почти начинаю каяться в том, что советовал Огареву отдать Вам фонд — не пото­му, чтобы я мог подумать, чтобы Вы могли употребить его бесчестно, в свою личную пользу, — от такой подлой и просто нелепой мысли все святые меня упаси, и, хоть убили бы меня, я никогда не поверю, чтобы Вы употреби­ли хоть один лишний грош на себя — нет, я начинаю ка­яться в том, потому что, глядя на все ваши действия, я пе­рестал верить в вашу политическую зрелость, в серьез­ность и в действительность вашего Комитета и всего об­щества вашего. Сумма небольшая, но единственная, и она пропадет даром, бесполезно, бесстыдно в безумных и не­возможных усилиях.

А с этою небольшою суммою в руках и с помощью не­большого числа людей, встретивших Вас с полною ис­кренностью и изъявивших Вам готовность служить обще­му делу без всяких требований и претензий, без тщесла­вия и честолюбия, Вы могли сделать много полезного в Женеве — могли создать орган серьезный, с откровен­ною социально-революционною программою и при нем заграничное бюро для ведения русских дел вне России и в известном, хотя и неабсолютном, но положительном [...] ему. С этой целью ваш Комитет, т. е. Вы, приглашали меня в первый раз в Женеву. И что ж я нашел в Женеве? Во-первых, исковерканную программу «Колокола», от ко­торого Комитет и Вы требовали просто нелепости, невоз­можности. Знаете ли, что я не могу простить себе слабо­сти, побудившей уступить Вам в этом вопросе — мне при­ходится отвечать за этот несчастный «Колокол» и за соли­дарность с Вами вообще перед всеми моими интернацио­нальными друзьями благодаря, с одной стороны, Утину, а с другой — Жуковскому, из которых первый злостно, а другой добродушно клевещут на меня и на Вас.

Кстати, о Жуковском. Вы на нем показали ваше совер­шенное незнание, непонимание людей и вашу неспособ­ность привлекать их прямым, честным, т. е. крепким спо­собом к вашему делу. Зная его отлично, я Вам подробно описал его характер, его способности и неспособности, так что Вам должно было быть нетрудно поставить его в серьезное отношение с Вами. Я Вам описал его как че­ловека очень доброго, способного, далеко не глупого, хо­тя и без всякой инициативы в уме, но принимающего все мысли из второй руки и способного их популяризировать или разбалтывать довольно красноречиво, не столько на бумаге, сколько в разговоре, артистически впечатлитель­ного, довольно упорно преданного известному направле­нию, но бесхарактерного, в том смысле, что он опасно­стей не любит, перед сильным противоречием [...] и лег­ко поддается самым разнообразным влияниям. Одним словом, как человека, весьма способного служить провод­ником пропаганды, но отнюдь не способного быть чле­ном тайного общества. Вы должны бы были поверить мне, но не поверили и вместо того, чтобы привлечь Жу­ковского к нашему делу — оттолкнули его от себя и от меня. Вы старались его завербовать, опутать и, опутав, сде­лать своим рабом. Для этого Вы стали бранить меня, сме­яться надо мной — а в Жуковском есть инстинкт честно­сти, который взбунтовался. Он мне рассказал все, что Вы ему обо мне говорили, рассказал с негодованием, с омер­зением, и если бы я был посамолюбивее и послабее, это­го могло бы быть достаточно, чтобы разорвать мою связь с Вами. Вы помните, я довольствовался тем, что повторил Вам все слова Жуковского, без примечаний, но вер­но — Вы не отвечали ничего, и я не считал нужным про­должать далее этот разговор. Потом Вы стали излагать Жуковскому свои заветные теории, государственно-ком­мунистические и полицейско-иезуитские, и тем оконча­тельно оттолкнули его от себя. Наконец, произошла эта несчастная сплетня Генриха (19), и Жуковский сделался ва­шим отъявленным и непримиримым врагом, врагом не только вашим, но чуть ли также и не моим. А он мог бы, несмотря на все свои слабости, быть полезным.

Признаюсь также, мой милый друг, что вся ваша си­стема шантажирования, опутывания и запугивания Та­ты (20) мне чрезвычайно не нравилась — я несколько раз вы­сказал Вам все; вышло то, что Вы в ней поселили глубо­кое недоверие к нам всем и убеждение, что Вы и я наме­рены эксплуатировать денежные средства, эксплуатиро­вать, разумеется, не для дела, а для себя. Тата, в глубоком смысле этого слова честный и правдивый человек, лишен­ная, мне кажется, способности отдать себя всецело кому или чему бы то ни было, поэтому дилетант если не по на­туре, то по восприятию, — дилетант и в умственном, и нравственном отношении, но на честное слово которой можно положиться и которая может сделаться если не нашим другом, то верным приятелем. С ней надо было поступать прямо и честно и не прибегая к тем ухищрени­ям, в которых Вы думаете найти свою силу, но в которых проявляется именно ваша слабость. До тех пор, пока я по­лагал возможным и полезным говорить с ней прямо, от­кровенно, действуя на ее свободное убеждение, я делал это. Далее я с Вами идти не хотел, мне это было против­но. И лишь только я услышал от Вас, что Наталья Алексе­евна (21) клевещет на меня, утверждая, что я имею виды на карман Таты, и увидел, что сама Тата недоумевает, не зная, справедливо ли это или нет, я решительно от нее оттолкнулся.

А кстати, Вы мне утверждали несколько раз, что Вы слышали от самой Таты, что Наталья Алексеевна и Тхоржевский везде кричат, всем говорят и пишут, что я хочу эксплуатировать денежные средства Таты. Наталья Алек­сеевна и Тхоржевский утверждают, напротив, что они ни­когда этого не писали и не говорили, — и сама Тата под­твердила мне то же самое. В последнюю бытность в Же­неве Вы мне сказали, что Вы слышали от Серебреннико­ва, что Жуковский говорил ему, Серебренникову (Семе­ну), что я эксплуатирую Тату. Я спрашивал Сереб­ренникова и узнал от него, что Жуковский говорил это не о мне, а о Вас. Вы мне рассказывали также, что жена Жуковского уговаривала Вас присоединиться к Утину, уверяя, что соединение со мной бесполезно, невозможно, вредно. Она говорила напротив: обо мне с Вами не гово­рила; к Утину, с которым она сама разошлась более или менее, Вас не звала и что не она, а Вы ей предложили ис­кать средства для соединения, и что она ждала от Вас этих средств.

Вы видите, сколько ненужной глупой лжи, и как она легко выходит наружу. Да, признаюсь, что уж первый приезд мой в Женеву уже сильно разочаровал меня и по­шатнул мою веру в возможность крепкой связи и дела с Вами. К тому же о деле, для которого я, собственно, был призван и единственно для которого я приехал в Же­неву, между нами не было сказано ни одного дельного слова. Я несколько раз начинал разговор о заграничном бюро, Вы избегали его; все ждали какого-то окончательного ответа от Комитета, который никогда не приходил. Я, наконец, уехал, написав через Вас Комитету письмо, в котором требовал ясного определения и изложения де­ла, к которому был призван, и с твердым решением не возвращаться в Женеву, прежде чем не получу от него удовлетворительного ответа.

В мае Вы опять стали вызывать меня в Женеву. Не­сколько раз я отказывался ехать, наконец, поехал. Послед­няя поездка утвердила во мне все сомнения и совершенно потрясла мою веру в честность, в правдивость вашего сло­ва. Ваши разговоры с Лопатиным в моем присутствии, в самый вечер моего приезда, его прямые, резкие обвине­ния, высказанные Вам в глаза с тоном уверенности, которая не допускает даже возможности сомнения в истине их слов, — слов, делавших все ваши слова ложью, — его прямое отрицание всех подробностей рассказа, напечатан­ного Вами о вашем бегстве, его прямые обвинения про­тив самых близких друзей ваших, обвинения в подлой и даже глупой измене перед следственною комиссиею, обвинения не голословные, но основанные на их письмен­ных показаниях, которые, по его уверению, подтверж­денному мне потом Вами самим, он имел случай читать; особенно выраженное им презрение к поступкам и про­делкам и совершенно ненужным доносам Прыжова (22), о котором Вы мне везде говорили как об одном из луч­ших и крепких друзей ваших. Наконец, прямое и реши­тельное отрицание его существования вашего Комитета, высказанное им такими словами: «Нечаев мог рассказы­вать это Вам, живущим вне России. Но он не попробует повторить все это Вам в моем присутствии, зная очень хо­рошо, что мне известны все кружки, все люди и все отно­шения и факты в России. Вы видите, что он молчанием своим подтверждает истину всего того, что я говорю и об его бегстве, которого малейшие обстоятельства и подроб­ности, как он сам знает, мне слишком хорошо известны, а также и об его друзьях, и об его мнимом Комитете»; и Вы действительно на все это отвечали молчанием и не попробовали даже защищать не только себя, но даже ни одного из друзей ваших, ни даже действительность суще­ствования вашего Комитета.

Он торжествовал, Вы перед ним пасовали. Я не могу Вам выразить, мой милый друг, как мне было тяжело за Вас и за самого себя. Я не мог более сомневаться в истине слов Лопатина. Значит, Вы нам систематически лгали. Значит, все ваше дело проникло протухшею ложью, было основано на песке. Значит, ваш Комитет — это Вы, Вы, по крайней мере, на три четверти с хвостом, состоящим из двух, 3-4 человек, Вам подчиненных или действующих, по крайней мере, под вашим преобладающим влиянием. Значит, все дело, которому Вы так всецело отдали свою жизнь, лопнуло, рассеялось как дым вследствие ложного глупого направления, вследствие вашей иезуитской систе­мы, развратившей Вас самих и еще больше ваших друзей. Я Вас глубоко любил и до сих пор люблю, Нечаев, я крепко, слишком крепко в Вас верил, и видеть Вас в та­ком положении, в таком унижении перед говоруном Ло­патиным было для меня невыразимо горько.

Мне было тяжко и за себя также. Увлеченный верою в Вас, я отдал Вам свое имя и публично связал себя с ва­шим делом. Я всеми силами старался укрепить в Огареве симпатию к Вам и веру в ваше дело. Я постоянно совето­вал ему отдать Вам весь фонд. Я привлек к Вам Озерова и употребил все усилия, чтобы убедить Тату соединиться с нами, т. е. с Вами, и отдаться вполне вашему делу. На­конец, против своего лучшего убеждения я уговорил Ога­рева согласиться на издание «Колокола» по выдуманной Вами дикой, невозможной программе. Одним словом, ве­ря в Вас безусловно, в то время, как Вы меня систематиче­ски надували, я оказался круглым дураком — это горько и стыдно для человека моей опытности и моих лет, — ху­же этого, я испортил свое положение в отношении к русскому и интернациональному делу.

Когда Лопатин ушел, я Вас спросил: неужели он гово­рил правду, неужели все, что Вы мне говорили, была ложь? Вы избегали ответа. Было поздно, я ушел. Все раз­говоры и переговоры с Лопатиным на другой день окон­чательно убедили меня в том, что Лопатин говорил прав­ду. Вы молчали; я ждал результата вашего последнего разговора с Лопатиным; Вы мне его не сказали; но я узнал его теперь из письма Лопатина, которое Вам бу­дет прочтено Озеровым.

Того, что я узнал, было для меня достаточно для того, чтобы принять меры против дальнейшего эксплуатирова­ния себя и друзей моих Вами, вследствие чего я написал Вам ультиматум, который наскоро прочитал Вам у турок (23) и который Вы, казалось, приняли. С тех пор мы с Вами не видались.

Наконец, я получил 3-го дня письмо от Лопатина, из которого узнал два весьма грустные факта. Во-1-х, Вы (не хочу употреблять прилагательных), Вы солгали, передавая мне ваш разговор с Лопатиным. Все, что Вы мне переда­ли из слов, будто бы сказанных им, — чистая ложь. Он не говорил Вам, что я отдал ему письма Любавина: «Старик не выдержал, теперь он в наших руках, теперь он ничего против нас сделать не может, а мы всё...»; на что Вы будто бы отвечали ему: «Если Бакунин имел слабость отдать Вам письма Любавина, то у нас есть еще другие письма — и т. д.». Вы солгали, Вы наклеветали на Лопатина, Вы сознательно надули меня: Лопатин удивляется; что я Вам поверил, и в учтивой форме выводит из этого фак­та заключение не совсем выгодное для моих умственных способностей. Он прав, в этом случае я оказался круглым дураком. Но он судил бы обо мне не так строго, если бы он знал, как глубоко, как страстно, как нежно я Вас лю­бил и Вам верил! Вы умели, нашли полезным убить во мне эту веру, тем хуже для Вас. К тому же мог ли я поду­мать, чтобы человек умный и преданный делу, каким Вы остаетесь в моих глазах до сих пор и несмотря на все слу­чившееся,— мог ли я подумать, чтобы Вы могли так нагло и так глупо лгать передо мною, в преданности которого Вы не могли сомневаться? Как Вам не пришла мысль, что Вам ваша наглая ложь выйдет наружу и что я потребую, что я должен был требовать объяснения у Лопатина, тем более что в моем ультиматуме было ясно высказано тре­бование приведения в полную ясность дела с Любавиным.

Другой факт: Любавин не получил моего ответа на его дерзкое письмо, не получил поэтому также и расписки, приложенной мною к этому ответу. Когда я показал Вам свой ответ и расписку, Вы просили меня помедлить и не посылать их. Я не согласился, тогда Вы взялись бросить их на почту и не бросили.

*

Всего этого довольно, Нечаев, — старые отношения и взаимные обязательства наши кончились. Вы сами раз­рушили их. Если думали и думаете, что Вы связали, опу­тали меня в нравственном и в материальном отношении, то Вы ошибаетесь жестоко. Ничто в мире не может свя­зать меня против моей совести, против моей чести, против моей воли, против моего революционного разумения и долга.

Правда, что в финансовом отношении я, благодаря Вам, нахожусь теперь в положении самом тяжелом. Средств к жизни нет, и единственный источник доходов, перевод Маркса (24) и сопряженная с. ним надежда на дру­гие литературные работы,— теперь для меня иссяк. Я си­жу на мели — и не знаю, как снимусь с нее, но это по­следнее дело.

Правда, что я компрометировал друзей и компромети­рован перед ними; правда, что на меня сыплются клеветы по поводу фонда, по поводу любавинской истории, по по­воду Таты и, наконец, по поводу всех последних проис­шествий в России.

Но все это не остановит меня; в случае крайней ну­жды я готов принесть публичное признание и покаяние в своей глупости, от которой мне, разумеется, будет очень стыдно, но от которой еще менее поздоровится Вам, — но невольным союзником вашим не останусь.

Итак, я объявляю Вам решительно, что все до сих пор порочные отношения мои с Вами и с вашим делом разо­рваны. Но, разрывая их, я предлагаю Вам новые отношения на иных основаниях.

Лопатин, не знающий Вас так, как я Вас знаю, удивил­ся бы такому предложению с моей стороны после всего, что между нами случилось. Вы не удивитесь, ни близкие друзья мои не удивятся также.

Не подлежит сомнению, что Вы наделали много глу­постей и много гадостей, положительно вредных и разру­шительных для самого дела. Но несомненно для меня также и то, что все ваши нелепые поступки и страшные промахи имели источником не ваши личные интересы, не корыстолюбие, не славолюбие и не честолюбие, а единственно только ложное понимание дела. Вы — страстно преданный человек; Вы — каких мало; в этом ваша сила, ваша доблесть, ваше право. Вы и Коми­тет ваш, если последний действительно существует, пол­ны энергии и готовности делать без фраз все, что Вы счи­таете полезным для дела, — это драгоценно. Но ни в Ко­митете вашем, ни в Вас нет разума — это теперь несом­ненно. Вы как дети, схватились за [...] иезуитскую систему и, увидев в ней всю силу вашу, успех и спасение, позабы­ли в ней даже самую суть и цель общества: освобождение народа не только от правительства, но и от Вас самих.

Приняв эту систему, Вы довели ее до уродливо-глупой крайности, развратили ею себя и опозорили ею общество на весь мир рядом белыми нитками шитых хитростей и непроходимых глупостей, подобных вашим грозным письмам к Любавину, к Наталье Алексеевне, [...] шедших с вашею любезною долготерпеливостью с Утиным, с ва­шими заискиваниями у него в то время, как он громко, нахально клеветал на нас всех; подобных вашей глупой коммунистической программе и целым рядом бесстыд­ных обманов. Все это доказывает огромное отсутствие разума, знания и понимания людей, отношений и вещей. Значит, на ваш разум, по крайней мере теперь, положить­ся невозможно, несмотря на то, что Вы — человек чрезвы­чайно умный и способный к далекому развитию, — но это дает надежду на будущее, в настоящем Вы оказались не­ловки и нелепы, как мальчик.

Убедившись окончательно в этом, я нахожусь теперь в следующем положении.

Вашим словам, вашим голословным уверениям и обе­щаниям без подтверждения фактами я теперь решитель­но не верю, зная, что Вам ничего не стоит солгать, если это Вам покажется полезным для дела. Не верю тоже в справедливость или разумность того, что Вам показаться может, потому что Вы и Комитет ваш дали мне слишком много доказательств своей положительной неразумности. Но, отрицая вашу правдивость и вашу разумность, я не только не отрицаю вашей энергии и вашей безусловной преданности делу, но думаю, что в отношении к той и другой мало найдется в России людей, равных Вам; это, повторяю Вам еще раз, было главною, да, единственною основою моей любви к Вам и моей веры в Вас — и до сих пор остается в моем убеждении залогом того, что Вы бо­лее всех других мне знакомых русских людей способны и призваны служить революционному делу в России, — разумеется, только под тем условием, что Вы захотите и сможете переменить всю систему своих действий в Рос­сии и за границей. Если же Вы не захотите переменить ее, Вы именно вследствие этих качеств, составляющих ва­шу силу, сделаетесь непременно человеком в высшей сте­пени вредным для дела.

Вследствие всех этих соображений и несмотря на все происшедшее между нами, я желал бы не только остать­ся в соединении с Вами, но соединиться еще теснее и крепче с Вами, разумеется, в том предположении, что Вы решительно перемените систему и положите в осно­вание всех наших будущих отношений взаимное доверие, искренность и правду. В противном случае наш разрыв неминуем.

Теперь вот мои условия, личные и общие. Назову прежде личные.

1) Вы выгородите и очистите меня совершенно в любавинской истории, написав общее письмо к Огареву, Та­те, Озерову и С. Серебренникову, в котором Вы сообраз­но истине объявите, что я о письме Комитета ничего не знал и что оно написано помимо моего знания и воли:

2)    Что Вы читали мой ответ Любавину с прилагаемой к нему распиской в 300 руб. и, взявшись его отправить, бросили или не бросили на почту.

3)    Что я никогда не имел ни прямого, ни косвенного вмешательства в распоряжение Бахметевским фондом. Что Вы получили весь фонд в разные времена; сначала из рук Герцена и Огарева, а остальную большую часть из рук Огарева, который, по смерти Герцена, один имел право им распоряжаться, и что Вы приняли этот фонд от имени Комитета, которого Вы были распорядителем.

4)    Если Вы не дали еще Огареву расписки в получе­нии этого фонда, то должны дать ее.

5)    Вы должны возвратить в наискорейшее время запи­ску Даниельсона через нас и через Лопатина. Если она не в ваших руках (а я уверен, что она в ваших руках), Вы в том же письме должны взять обязательство доставить ее нам в самое короткое время.

6)    Вы бросите ни к чему не ведущие, а напротив — не­достойные, а для дела — положительно вредные попытки сближения и примирения с Утиным, клевещущим на нас обоих и на все ваше в России самым гнусным образом, а напротив — обяжетесь, выбрав час и удобный случай, чтоб не повредить делу, повести против него войну от­крыто.

Вот Вам мои личные условия; отказ в одном из них — а особливо в пяти первых и в первой половине ше­стого, т. е. разрыв всяких отношений с Утиным, будет для меня достаточным поводом для того, чтоб разорвать все сношения с Вами. И все это должно быть сделано Ва­ми широко, прямо, честно, без малейших недоразумений, [...], недомолвок, намеков и экивоков. Пора нам играть в игру открытую.

Теперь вот общие условия.

1} Не называя нам ваших имен, которые нам не нуж­ны, Вы покажете нам настоящее положение вашей орга­низации и дела в России, ваших надежд, вашей пропаган­ды, ваших движений, без преувеличения и обмана.

2)    Вы извергнете из вашей организации всякое приме­нение полицейски-иезуитской системы, довольствуясь ее применять, и только в мере самой строгой практической необходимости, а главное, разума, только в отношениях к правительству и ко враждебным партиям.

3)    Вы бросите нелепую мысль, что можно совершить революцию вне народа и без участия народа, и примете в основание всей вашей организации стихийную народ­ную революцию, в которой народ будет армией, а органи­зация только штабом.

4)    Вы примете в основание организации социально-ре­волюционную программу, изложенную в первом номере «Народного дела», план организации и революционерной пропаганды, изложенный мною в моем письме, с теми дополнениями и видоизменениями, которые в общем со­брании мы сообща найдем необходимыми.

5)    Все постановленное нашим общим обсуждением и единодушным решением будет предложено Вами всем вашим друзьям в России и за границей. Если они отверг­нут наши постановления, Вы должны будете решить са­ми, хотите ли Вы идти с ними или с нами, разорвать свою связь с нами или с ними.

6)    Если они примут выработанные нами программу, план организации, регламент общества и план пропаган­ды и революционного действия, Вы от их и от своего имени дадите нам руку и честное слово, что отселе эта программа, план организации, пропаганды и действий ста­нут абсолютным законом и непременною основою для всего общества в России.

7)    Мы Вам поверим и на новом основании завяжем с Вами новую, крепкую связь — Огарев, Озеров, С. Сере­бренников и я, а, пожалуй, и Тата, если она захочет, и ес­ли Вы и все другие согласитесь, мы будем по праву народ­ными братьями — живущими и действующими за грани­цей; поэтому, никогда не изъявляя никакого лишнего лю­бопытства, будем иметь право знать и будем действовать, знать положительным образом, со всеми нужными под­робностями, положение конспирационных дел и ближай­ших целей в России.

8)    Затем мы все, вышеупомянутые, образуем загранич­ное бюро для ведения без исключения всех русских дел за границей, сообразуясь с общими указаниями поли­тики в России, но выбирая свободно способы, людей и средства.

9)    При этом будет издаваться «Колокол» с явною ре­волюционною социалистическою программою, если это окажется необходимым и если на это будут денежные средства.

Вот Вам мои условия, Нечаев. Если уж благоразумие дух трезвого понимания дела сошел на Вас и если любовь к делу действительно сильнее в Вас, чем все другое — то Вы их примете.

А если не примете — решение мое непреклонно я должен буду разорвать всякую связь с Вами и, не сооб­разуясь более ни с чем, кроме собственной совести, сво­его понимания и долга, буду действовать самостоятельно.

М. Бакунин

Впервые письмо Бакунина, написанное на русском языке, опублико­вал французский русист М. Конфино в журнале «Cahiers du monde russe et sovietique (1966. Vol. VII. No 4).

Письмо С. Г. Нечаеву от 2 июня 1870 г. было переиздано в даль­нейшем в «Архиве Бакунина» под редакцией Артура Ленинга (см.: Archives Bakounine. IV. Michel Bakounine et ses relations avec Sergej Nečaev. 1870-1872. Leiden, 1971. C. 103-141) и воспроизведено в париж­ской версии этого издания (см.: Bakounine M. OEuvres completes. T. 5. Paris, 1977. P. 103—141). В СССР это письмо опубликовано в приложе­нии к статье С. В. Житомирской и Н. М. Пирумовой «Огарев, Бакунин и Н. А. Герцен-дочь в "нечаевской истории (1870)"» (Литературное на­следие. Т. 96. 1985. С. 499-522). Как первая, так и остальные публика­ции представляют собой воспроизведение сохранившейся копии этого письма. В копии оказались отдельные пропуски и неразобранные слова. Публикаторы некоторые места расшифровали по смыслу, другие — оста­вили нерасшифрованными. В данном издании за основу взята первая пу­бликация М. Конфино, но с учетом некоторых расшифровок в последу­ющих публикациях и комментариев к ним. При наличии нескольких публикаций, дающих полное представление о текстологических особен­ностях оригинала мы считаем возможным специально отметить знаком [...] только те места бакунинского письма, которые не поддаются пока расшифровке или остаются проблематичными. Слова, написанные Баку­ниным сокращенно (м. б. — может быть, п. ч. — потому что, сле­дов. — следовательно и т. д.), даются полностью без оговорок.

(1) Нечаев изображал себя в качестве представителя коми­тета революционного русского общества, которое фактически не суще­ствовало.

(2) Знаком [...] здесь и далее обозначены пропуски в копии пись­ма, знаком <... > — слова, вставленные по смыслу.

(3) Брошюра Бакунина «К офицерам русской армии», на­писанная в январе 1870 г., в том же году вышла в Женеве. В этой бро­шюре Бакунин предрекал наступление часа «последней борьбы между Романовским Голыптейн-Готорбским Государством и между русским народом» (С. 1), призывал создать антигосударственную «революцион­но-народную организацию» и организовать заговор с целью разрушения «всего сословно-государственного мира в России» (С. 3).

(4) Из четырех названы только трое. Четвертым знакомым Бакунина был Н. А. Спешнев.

(5) В издании 1985 г. (в «Литературном наследии»): «знал», что придает некоторый новый смысл высказыванию Бакунина.

(6) В копии: «но какой».

(7) В копии ошибка: «Мецену».

(8) В копии: «ценны».

(9) В публикации 1985 г. предлагается сомнительная рас­шифровка: «Интернациональ-тайно-революционный союз». Немного ни­же Бакунин употребляет название Интернациональный союз.

(10) В копии: «изменения».

(11) В брошюре «Постановка революционных вопросов», вышед­шей в Женеве в 1869 г. без подписи, Бакунин ставит вопрос о роли мо­лодежи как объединяющего начала в стихийных народных бунтах.

(12) В издании 1985 г.: «изустной».

(13) Возможно: «для совокупления разобщенных».

(14) Речь идет о статье «Наша программа», написанной Н. И. Жуковским и опубликованной в журнале «Народное дело» (1868. № 1). Весь этот номер Бакунин считал выражением своих взглядов.

(15) В копии ошибка: «характеризовать».

(16) По сообщению М. Конфино (см.: Cahiers du monde russe et sovietique. 1966. N5 4. P. 674), к этому месту Н. А. Герцен сделала при­мечание: «По просьбе Бакунина Семен Серебренников прибавил после в другой копии слова «отнюдь не», которые совершенно изменяют смысл этой фразы». Н. А. Герцен ошиблась. Можно согласиться с ком­ментаторами публикации 1985 г. в том, что вставленные слова подчер­кивают очень важную для Бакунина мысль о допустимости «опутыва­ния», обмана и иезуитизма по отношению к врагу и недопустимости их по отношению к друзьям.

(17) В копии ошибка: «неоспоримо».

(18)  Бахметьевский фонд — средства, находившиеся в рас­поряжении А. И. Герцена, а после его смерти — Н. А. Огарева, пред­назначенные для субсидирования деятельности русских революционе­ров.

(19) Речь идет о Генри Сетерленде. Но неизвестно — о ка­кой сплетне.

(20) Тата — старшая дочь А. И. Герцена Наталья.

(21) Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева — вторая жена А. И. Герцена.

(22) В копии ошибка: «Крыжова».

(23) Речь идет о вилле, на которой когда-то жила группа турок-эмигрантов.

(24) В 1869 г. Бакунин взялся переводить I том «Капитала» К. Маркса, получил за этот перевод аванс от издателя Н. П. Полякова через студента Н. Н. Любавина, но из-за того, что он затянул с перево­дом, работу эту поручили Г. А. Лопатину и Н. Ф. Даниельсону. По­следний и выполнил основную часть перевода, который был опублико­ван в Санкт-Петербурге в 1872 г.