В первом номере «Народного дела», единственном, в котором я участвовал и который почти исключительно принадлежит мне*, я старался определить отношение, ка­кое имеет в настоящее время наука к народу. Теперь хочу сказать несколько слов об отношении той же самой науки к настоящей, революционной молодежи.

* Касательно всех следующих номеров я должен объявить, что я не принимал и не могу принимать в них участия, так как я не согласен ни с содержанием, ни с формою их.

В «Народном деле» я старался и, кажется, успел дока­зать, что, как ни огромно значение науки в послереволю­ционном будущем для народа, в настоящее время, т. е. до той революции, которая должна поставить его на ноги и дать ему действительную возможность учиться, она ре­шительно для него не имеет ни малейшего смысла, про­сто для него недоступна и ему не нужна; что правитель­ство, слишком хорошо понимающее государственные ин­тересы, живой и освобождающей науки до него не допу­стит; мертвая же или подтасованная наука, имеющая единственной целью провести в народ целую систему ложных представлений и пониманий, была бы для него положительно пагубна, заразила бы его нашим официаль­но общественным ядом и, во всяком случае, отвлекла бы его хоть на малое время от единственно ныне полезного и спасительного дела — от бунта.

Из всего этого я заключил, что люди, толкующие в на­стоящей среде и при настоящих условиях об образовании народном — или пустые мечтатели и фразеры, или, что еще хуже, всенародные надуватели, эксплуататоры, про­сто враги.

Для всякого честного человека это должно быть ясно. И потому, оставив этот вопрос в стороне, как уже решенный, рассмотрим другой вопрос, об отношении науки к рево­люционной молодежи.

Месяца два тому назад я написал «Воззвание к моло­дым братьям», в котором поздравлял молодежь с тем, что правительство гонит ее из университетов и школ в Народ. Немало досталось мне с разных сторон за такое дерзкое проявление искренней мысли. Не говорю уже о законном негодовании людей, принадлежащих к офи­циальному миру, или к так называемой порядочной, патрио­тически-литературной публике нашей. Заслуживать и вы­зывать негодование этих господ я всегда буду считать для себя величайшей честью, и мне стало бы горько и стыдно, если б я хотя раз, ненарочно, заслужил чем бы то ни бы­ло их одобрение.

Но между порицателями моего воззвания нашлось до­вольно много людей, принадлежащих к разряду более мне близкому, таких людей, между теоретическими взглядами которых и моими понятиями разницы почти нет никакой, но воззрения которых на практическое дело зато совершенно противны моим воззрениям. Выскажусь яснее.

Люди, мыслящие и занимающиеся ныне политически­ми и социальными вопросами в России, делятся на два разряда: одни хотят или воображают себе, что хотят, все­возможных реформ, улучшений, освобождений и всякого преуспеяния для нашего бедного, измученного народа, но стремятся ко всем этим благам путем государственным; они почти всегда порицают и часто ругают правительство, того или другого министра, пожалуй, самого государя, но вместе с тем думают, что государство есть лучшее и даже единственное средство для достижения народных целей и для осуществления высоких народных судеб; и потому ставят всегда и везде на первом плане преуспеяние и силу государства как единственно возможную основу для бла­га народного. Другие, напротив, дошли до того убежде­ния, что государство по существу и по форме вместе с церковью принадлежит к гнуснейшим и ко вредней­шим порождениям исторического невежества и рабства; что вообще всякое государство, а по преимуществу Все­российское, не только мешает, но уничтожает в корне самую возможность благосостояния и свободы народов. Основываясь на таком убеждении, они думают, что для освобождения народа нашего необходимо полнейшее разрушение Всероссийского государства.

К первому разряду принадлежат реформаторы-госу­дарственники, ко второму — революционеры.

Я, со своей стороны, пришел к тому убеждению, что не стоит тратить слов с государственниками, какими бы ли­беральными они ни казались. Кажись или будь они в са­мом деле от природы и мягкосерды, и человеколюбивы, и благородны, суровая логика обрекает их на подлость, на зверство, потому что никакое государство, а тем паче Все­российское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может. Им прямая дорога если не в полнейшую отставку от всякого дела, так в Муравьевщину.

Другое дело революционеры; с ними говорить можно и должно. Но и революционеры делятся, в свою очередь, на две категории: на доктринеров и на людей живого и насущ­ного дела.

Революционерами доктринерными я называю тех, ко­торые дошли до революционного понимания и до созна­ния необходимости революции не из жизни, а по книж­кам. В иных, менее серьезных, но зато более драматиче­ских и самолюбивых, чтение истории прошедших рево­люций возбудило юношеское воображение; пример знаменитых революционных героев возбудил желание сделаться или, по крайней мере, казаться такими же ге­роями. Они мечтают о насильственных переворотах, в ко­торых разыгрывают, разумеется, сами не последнюю роль, о баррикадном бое, о терроре и об общеспаситель­ных, издаваемых ими, декретах, и им самим становится страшно при одной мысли о том, как они будут страшны. Эти люди тешатся невинною игрою в революцию. Всегда самолюбивые и далее тщеславные, они в начале своей ка­рьеры довольно искренни; принимая пыл юношеского во­ображения за жар сердца, громкую фразу за мысль и стремительность темперамента за доказательство энер­гии и воли, они сначала серьезно верят в себя. Потом жар остывает, но пустота мысли и привычка ходульности оста­ются, и они становятся под конец неисправимыми фигля­рами и фразерами.

С этими людьми всякий разговор бесполезен. Им дела нет до дела, а только до себя. Говоря беспрестанно во имя народа, они никогда не заботились и ничего знать не хо­тят о народе. Народ для них только предлог, пешка, под­става, бессмысленная и мертвая масса, ожидающая жиз­ни, мысли, счастья, свободы от них и единственно только от них. Они чувствуют в себе диктаторское призвание и не сомневаются в том, что народ будет двигаться как глупое стадо по их мановению. Постоянное вожжание с собою доходит в них до сумасшествия. Никакой пред­мет, никакое происшествие, как бы велики они ни были, не могут заставить их забыть о себе: во всем они видят только себя. Пусть же продолжают они собой любовать­ся; мы отвернемся от них.

Есть доктринеры более серьезные: люди, дошедшие до революционного сознания не путем личной, самолю­бивой фантазии, а путем глубокого объективного мышле­ния, путем серьезного изучения истории и настоящего по­ложения народа. Эти люди знают и объяснят вам как нельзя лучше, почему в настоящее время всякий порядоч­ный человек должен быть революционером. И — стран­ная вещь! — зная это так хорошо, они редко и с необык­новенным трудом становятся сами настоящими револю­ционерами. Как объяснить это явление?

По-моему, оно объясняется очень хорошо. Дошли они до революционного сознания не путем жизни, а мысли, наперекор всей их жизненной обстановке. Сравнительно с невыносимою жизнью миллионов их жизнь хороша и легка. Даже сама государственная действительность, столь черствая и беспощадная для народа, касается до них гораздо учтивее и мягче. В их собственной жизни сравни­тельно редко встречаются обстоятельства, происшествия и случаи, могущие пробудить в человеке непримиримую ненависть, неутомимую страсть разрушения. Их револю­ционная страсть по преимуществу отвлеченная, головная и только редко серьезная.

Разумеется, тяжело и часто становится невыносимо для умного и благородного человека жить в мире подло­сти, пошлости, зверства, быть ежедневным свидетелем са­мой гнусной и вопиющей неправды. Но к чему человек не привыкнет? Само чувство негодования притупляется, когда мерзость становится фактом беспрерывным и по­всеместным. Лишь только личная обида смертельна, к чу­жим же обидам привыкнуть можно.

Наконец, когда становится невтерпеж, можно уехать на время и отдохнуть за границей, можно также уйти в святой и вечно юный мир науки, искусства, дружбы, любви; можно заняться или устройством какого-нибудь невинного кооперативного товарищества, или разумною обстановкою своей собственной жизни.

Если же совесть бунтует и не соглашается на такие примирения и сделки, то ее можно угомонить следующи­ми рассуждениями: «Действительность, без сомнения, мерзка, но она сильна, и мы против нее бессильны. Сила же не заключается в произволе того или другого лица, а в совокупности всех дробных общественных сил, фак­тов, стремлений и настроений, которых она есть поро­ждение и полнейшее выражение. Она существует как не­пременный результат всего живущего и действующего в обществе; значит, никакая личная сила не в состоянии ее уничтожить, и было бы смешно со стороны одного или нескольких лиц пытаться ее уничтожить. Если дейст­вительность наша такова, что она производит из своей среды, делает возможными и даже необходимыми царей, как Александр II, министров и государственных людей, подобных нынешним, то мы должны поневоле покорить­ся неотвратимой необходимости, против которой всякая попытка бунта была ребячеством. Если б даже нам уда­лось уничтожить Александра Николаевича вместе со всем царским семейством и со всеми его чудотворцами, архангелами, и ангелами-исполнителями, то другие, та­кие лее или даже, пожалуй, их хуже, не замедлили бы стать на их место. Они не болезнь, а только проявление болезни, точно так же как вошь в голове нечистоплотно­го человека есть продукт нечистоты, или гной раны про­дукт не зависящего от него телесного повреждения.

Хотите вы, чтоб вперед такие цари и министры сдела­лись невозможными, не занимайтесь ими; и, не тратя сил на бесплодные бунты, устремите их исключительно на из­менение общественной среды, которая, в виде паразитов и гноя, порождает таких уродов. Будем действовать не­усыпно и неутомимо, но действовать разумно, осторожно и хладнокровно, не ожидая плодов на будущий день и до­вольствуясь мыслею, что наши усилия подготовляют раз­умный общественный строй для будущих поколений. Что ж станем мы делать? Отказавшись от всякой политиче­ской и служебной деятельности, которая для нас в насто­ящее время ни в правительственном, ни в антиправитель­ственном смысле решительно невозможна, предадимся изучению и живой пропаганде печатью, словом и жиз­нью зрелых социальных идей; образуем кружки литера­турно-социальные, кооперативные общества науки, рабо­ты и жизни. Прежде всего нам нужен свет, как можно более света! Большинство между нами невежи, мы должны много учиться и всему научиться прежде, чем ста­нем помышлять о практических преобразованиях общест­ва. Итак, станем учиться и помогать учиться другим. На­учим невеж, поддержим бедных. Таким образом, мы образуем в непродолжительное время фалангу молодых людей, честных деятелей, знающих, чего им желать, чего им хотеть, куда им стремиться. Разумеется, главным пред­метом изучения у наших кружков будет Россия, ее исто­рия, ее настоящее положение. Мы все толкуем о ней, каждый хочет ее освобождать, и никто не знает ее, не знает, чего действительно надо народу, чего он хочет и куда неотвратимый фатум истории его ведет? Вот когда мы действительно узнаем его, узнаем его прошедшее и его настоящее, тогда нам будет легко угадать его буду­щее, а раз его угадав, мы с знанием и непотрясаемой ве­рой, осмысленной этим знанием, вступим на поприще де­ла, и тогда мы будем всемогущи, тем более, что к тому же времени, вероятно, дозреет сознание народное, зре­ющее ныне гораздо быстрее, чем прежде. Да наконец, и мы сами, занимаясь, с одной стороны, своим собствен­ным образованием, можем, с другой, более или менее способствовать его скорейшему созреванию. Несмотря на все преграды, противуполагаемые нам правительством, мы можем распространять нашу пропаганду и на народ посредством сельских учителей, посредством дельных и умных книжек, посредством кооперативных мужских и женских артелей, посредством сельских школ, наконец, даже посредством земских учреждений. Нет сомнения, что правительство будет нам мешать на каждом ша­гу— катковские, скарятинские и другие благомыслящие журналы вместе со всеми скотами и дураками в дво­рянстве—а их легион! —будут на нас клеветать, доно­сить, нас будут жестоко преследовать. Но если нас будет много, если мы своими мирными, но вместе с тем непре­клонно к одной и той же цели стремящимися фалангами покроем всю Русскую землю и пойдем дружно, опираясь друг на друга, опираясь на закон и на свое несомненное право, сильные мыслью, служащею нам звездой путевод­ной,— мы победим всех противников, все препятствия, мы будем сильнее правительства и додумаемся, наконец, до народа, до возбуждения жизни народной».

Вот, кажется, во всей ее полноте программа наших умных доктринеров. Тут есть и светлая мысль, и высокий подвиг. Нет только никакой реальности, нет действительной почвы, нет настоящего дела, нет жизни. Для того чтоб разбить раз навсегда эту систему, это последнее убе­жище получестного доктринаризма — вполне честным ни­какое доктринерство быть не может, — я прослежу ее ар­гументацию шаг за шагом; а для того чтоб не удаляться от своего предмета, буду брать доказательства и примеры по преимуществу из русской государственной и обществен­ной действительности. Итак, поклонившись по русскому обычаю на все четыре стороны, вступаю в бой с этим сов­ременным чудовищем — доктринерством, поедающим столько живых сил и губящим столько молодых людей в России.

Я допускаю охотно первое положение его, что дейст­вительность, т. е. политические, гражданские и общест­венные порядки, существующие в данное время во всякой стране,— есть окончательный итог или, вернее, результат борьбы, столкновения, взаимного уничтожения, переси-ления и вообще комбинации и взаимного действия всех разнородных внутренних и внешних сил, действующих в этой стране и на эту страну. Что ж из этого следует? Во-первых, то, что изменение этих порядков не иначе возможно и никогда иначе не происходит, как через из­менение самого равновесия между силами, действующи­ми в данном обществе.

Для того чтобы решить важный вопрос, как измени­лись в истории и как в настоящее время могут быть изме­нены существующие равновесия или порядки в обществе, взглянем поближе на самую сущность общественных сил. Точно так же, как в органическом и неорганическом мире все, что живет или даже просто механически, физи­чески и химически существует, непременно, в какой бы то ни было мере, влияет на весь окружающий мир, точно также в обществе самое ничтожное человеческое суще­ство представляет собою частицу общественной силы. Раз­умеется, что если взять эту частицу в ее полнейшем уеди­нении, то она будет в сравнении с громадною совокупно­стью всех общественных сил ничтожна, почти равна ну­лю. Поэтому, если б я сам один и без всякой связи с кем бы то ни было намеревался переменить существующие порядки только потому, что они мне, именно мне и толь­ко мне одному не нравятся, — я был бы дураком.

Если б нас собралось десять, двадцать, тридцать чело­век с одинаковою целью, то это было бы уж гораздо серь­езнее, хотя все еще далеко не достаточно для достижения самой цели, если только эта цель по самому существу сво­ему не чересчур ограниченна и ничтожна. Дружное уси­лие нескольких десятков людей гораздо серьезнее всякого одинакового усилия не потому только, что сумма не­скольких единиц всегда больше одной единицы, — в мно­гомиллионном обществе сумма нескольких десятков нич­тожных частиц в сравнении с громадною суммою всех общественных сил также почти равна нулю, — но потому, что когда десять или более людей соединяют свои усилия для достижения общей цели, между ними зарождается новая сила, далеко превосходящая простую арифметиче­скую сумму их частных усилий. В политической эконо­мии этот факт был впервые подмечен Адамом Смитом и приписан натуральному действию разделения работы. Но в рассматриваемом мною случае действует, т. е. создает новую силу, не только разделение работы, а также, и еще в гораздо большей мере, сговор — сговор и последующее за ним непременно создание плана действия, а потом и на­илучшее распределение и механическое или рассчитанное устройство немногочисленных сил сообразно с созданным планом.

Дело в том, что со времени, как существует история, во всех странах, даже самых просвещенных и сознатель­ных, вся сумма общественных сил делится на два глав­ные, существенно друг от друга различные и часто, моле­но даже сказать почти всегда, друг другу противуположные разряды. На сумму сил бессознательных, инстинктив­ных, традиционных, как бы стихийных и совсем почти неорганизованных, хотя и исполненных жизни, и на не­сравненно меньшую сумму сил сознательных, сговорен­ных, соединенных намеренно и действующих по заданно­му плану и сообразно плану механически организованных. К первому разряду принадлежит вся многомиллион­ная масса народа и даже по многим отношениям значи­тельное большинство образованного и привилегирован­ных сословий и, наконец, даже вся низшая бюрократия и войско; хотя и сословия, и бюрократия, и войско по су­ществу своему, по выгодам своего положения и по целе­сообразному, более или менее механическому устройству принадлежат ко второму разряду, центр которого, раз­умеется, занимает правительство. Одним словом, обще­ство разделено на меньшинство, состоящее из эксплуата­торов, и на огромную массу, более или менее сознательно эксплуатируемую.

Разумеется, что нет возможности отделить резкою чертою один мир от другого. В обществе, как в природе, самые противуположные силы в предельных пунктах сли­ваются. Но можно сказать, что у нас, например, кре­стьянский народ и мещане — чистые представители огромной массы эксплуатируемых. Над ними возвышают­ся один за другим целые общественные слои, которые, чем ближе к народу, тем более принадлежат к разряду эксплуатируемых и тем менее эксплуатируют сами, и чем от него дальше, тем в большей мере принадлежат к раз­ряду эксплуататоров и тем менее терпят от эксплуатации.

Так, у нас над крестьянством и над мещанством возвы­шается в деревнях общество кулаков, в городах купече­ские гильдии, несомненно эксплуатирующие народ, но в свою очередь эксплуатируемые, так же как и сам народ, богатейшим купечеством, поповством, дворянством и па­че всего низшим и высшим правительством. То же самое молено сказать и о низшем духовенстве, заедаемом вы­сшим, и о мелкопоместном, а теперь даже и о среднем дворянстве, затираемом все более и более, с одной сторо­ны, богатыми поземельными собственниками из купече­ского сословия, а с другой — чиновного и придворного аристократиею. Сама бюрократия и войско представляют страннейшее смешение страдательности и деятельности в деле государственного эксплуатирования, причем, раз­умеется, чем ниже, тем более страдательности, чем выше, тем более сознательной деятельности.

На самом верху этой лестницы стоит немногочислен­ная группа чистейших и сознательнейших эксплуатато­ров: Верховное Правительство, т. е. прежде всего Госу­дарь-Император со всем августейшим домом своим, по­том его двор, его министры, его генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, все высшие чины в военном, в гра­жданском и в духовном ведомстве, а обок них высший финансовый, промышленный и торговый мир, заеда­ющий, с позволения правительства и под его покрови­тельством, все богатство или, вернее, всю бедность народ­ную.

Вот, кажется, верное распределение русского мира. Теперь посмотрим, в каком количественном отношении эти три разряда находятся между собою? Из 70 миллио­нов жителей целой империи на долю первой, или низ­шей, категории людей, чисто эксплуатируемых, выпадает никак не меньше 67 или даже 68 миллионов. Количество чистых и вполне сознательных, значит, вполне злонаме­ренных эксплуататоров никак не превышает трех, четы­рех, ну, скажем, 10000 людей. Около двух или трех мил­лионов остаются поэтому на средний разряд, состоящий из людей в одно и то же время, хотя и не в одинаковой мере, эксплуатирующих и эксплуатируемых. Этот разряд может быть разделен на два отдела: на огромное боль­шинство, состоящее из людей гораздо более эксплуатиру­емых, чем эксплуатирующих, и на меньшинство мало эксплуатируемых и более или менее сознательных эксплуататоров; присоединим этот последний отдел к высшему разряду чистейших и высокопоставленных эксплуататоров, и мы получим на 70 миллионов жителей много, много, что 200 тысяч настоящих, злостных эксплу­ататоров, так что на каждую эксплуатирующую душу вы­падет около 350 душ эксплуатируемых.

Теперь спрашивается: откуда могло взяться такое уродливое отношение? Почему в государстве 200000 че­ловек могут безнаказанно эксплуатировать 70 миллионов? Разве в этих двухсот тысячах более физической силы или более природного ума, чем в остальных семидесяти мил­лионах? Достаточно поставить этот вопрос, для того что­бы отвечать на него отрицательно. О физической силе и говорить нечего, что же касается до природного ума, то если вы возьмете из народа, без всякого выбора, первые двести тысяч человек, попавшихся вам под руку, и срав­ните их с двумястами тысяч эксплуататоров, то вы немед­ленно убедитесь, что в первых гораздо более природного ума, чем в последних. Но последние имеют перед первы­ми огромное преимущество: образование.

Да, образование есть несомненная сила, и как бы пло­хо, поверхностно и уродливо ни было образование наших высших сословий, нет сомнения, что оно вместе с други­ми причинами способствует к удержанию власти и силы в руках привилегированного меньшинства. Но тут же является вопрос: почему меньшинство образованно, поче­му не образованно огромнейшее большинство? Потому ли, что меньшинство более способно к образованию, чем большинство? Опять-таки стоит только поставить этот во­прос, для того чтоб отвечать на него отрицательно. Обра­зовательной способности в народе несравненно больше, чем в меньшинстве, значит, меньшинство пользуется привилегиею образования совсем по иным причинам. Какие же это причины? Причина одна и к тому же всем известная: меньшинство находилось и продолжает находиться в таком положении, что образование для него доступно, а народные массы в таком, что образование для них не­возможно, т. е. меньшинство находится в выгодном по­ложении эксплуататоров, а народ — жертва их эксплуата­ции. Значит, отношение эксплуатирующего меньшинства к эксплуатируемому народу определялось гораздо пре­жде того момента, когда меньшинство путем исключи­тельного самообразования стало стремиться к утвержде­нию власти в своих руках. На чем же могло оно основать­ся прежде этого момента? На единственной силе сговора.

Все государства, настоящие и прошедшие, имели не­пременным и главным началом сговор. Напрасно отыскива­ют главную причину образования государств в религии. Нет сомнения, что религия, т. е. народное невежество, изуверие и обусловленная ими народная глупость, много способствовала к устройству систематической эксплуата­ции народных масс, называемой государством. Но для то­го чтобы глупость была эксплуатируема, непременно нужно, чтоб нашлись эксплуататоры, которые, сговорившись между собою, и создают Государство.

Возьмите сто дураков, между ними непременно най­дутся несколько людей посмышленнее, которые хотя и глупы, но менее глупы, чем все другие; поэтому самым естественным образом они сделаются вожаками и в этом звании или, скорей, положении, будут, пожалуй, сначала друг против друга бороться, пока не поймут, что они таким образом уничтожают друг друга без всякой пользы для себя и для того, что им кажется делом. Поняв это, они будут стремиться к соединению; пожалуй, соединятся не все, но разделятся на две, на три группы, на два, на три сговора. Между группами необходимо начнется борьба, причем каждая будет употреблять все возможные средства: и услуги, и подкуп, и обман, и, разумеется, религию, что­бы привлечь на свою сторону народную массу, т. е. всех остальных дураков. Вот вам и начало государственной эксплуатации. Наконец, одна партия, наиболее обширный и умный сговор, победив все другие, воцаряется и создает правильное государство. Победа, естественным образом, при­влекает на сторону победителей много людей из лагеря побежденных, и если победившая партия умна, то она охотно принимает в свою среду, оказывает всякое уваже­ние и дает всякую льготу наивлиятельнейшим и сильней­шим из партии побежденных, распределяя их по роду их специальных занятий, т. е. тех способов и тех средств, к которым они привычным или наследственным образом прибегают для эксплуатирования более или менее созна­тельно всех остальных дураков, — кого в поповство, кого в дружину или в боярщину, кого в купечество. Таким об­разом создаются государственные сословия, и государство сов­сем готово. Та или другая религия потом объясняет, т. е. обоготворяет, совершившийся факт насилия и тем самым кладет основание так называемому государственному праву.

Раз утвердившись, государственные сословия продол­жают развиваться и укрепляться над народною массою пу­тем естественного нарастания и унаследования. Дети и внуки первых сословников становятся, чем далее, тем в обширнейшей мере, эксплуататорами народа еще более по своему положению, чем по сознательному и преднаме­ренно рассчитанному плану. Заговор преднамеренный со­средоточивается все выше и выше в руках верховного правительства и наиболее близко стоящего к нему мень­шинства и превращается для огромнейшего большинства привилегированных сословий в эксплуатирование все бо­лее и более привычное, традиционное, обрядное и более или менее наивное.

Мало-помалу, и тем сильней, чем дольше, большин­ство эксплуататоров по рождению и по унаследованному ими положению в обществе начинают верить серьезно в свои исторические и прирожденные права. И не только они сами, массы эксплуатируемых ими, подвергаясь влиянию той же традиционной привычки и тлетворному действию злоумышленных религиозных учений, начинают также ве­рить в права своих эксплуататоров и мучителей и продол­жают верить в них до тех пор, пока мера их мук не пере­полнится и страдания всякого рода не пробудят в них другое сознание.

Это новое сознание пробуждается и развивается в на­родных массах чрезвычайно медленно. Века проходят, прежде чем оно совсем не пробудится; но зато, уж когда оно пробудилось, оно ломает все, никакая сила не может ему воспротивиться. Поэтому главная задача государствен­ной мудрости состоит именно в том, чтоб помешать все­ми средствами пробуждению разумного сознания в наро­де или, по крайней мере, чтоб замедлить его донельзя.

Медленность же развития разумного сознания в наро­де происходит от двух главных причин. Во-первых, народ задавлен тяжелой работой и еще более тяжкою заботой о жизни. А во-вторых, он самим политическим и экономи­ческим положением своим обречен на невежество.

Нищета, голод, изнурительная работа и беспрерывное притеснение достаточны, чтобы забить самого сильного и самого умного человека. Присоедините ко всему этому невежество, и вы подивитесь, что этот бедный народ, хоть самым медленным шагом, двигается еще вперед и не становится, напротив, год от году глупее.

Знание — сила, невежество — причина общественного бессилия. Еще бы ничего, если б в обществе все были бы погружены в одинаковое невежество. Тогда кто от приро­ды умнее, тот был бы и сильнее. Но ввиду вперед двига­ющегося образования государственных сословий сама на­туральная сила ума народного тратит свое значение. Что такое образование, если не умственный капитал, сумма умственных трудов всех прошедших поколений? Где ж невежественному уму, как бы он ни был силен от приро­ды, выдержать борьбу против коллективной умственной силы, выработанной веками? Вот почему мы видим не­редко, что умный человек из народа пасует перед образо­ванным дураком. Дурак поражает его не своим умом, а чужим, приобретенным. Это случается, впрочем, только тогда, когда умный мужик встречается с образованным дураком в вопросах для него неизвестных. На своей собственной почве, им досконально изведанной, мужик в состоянии забить десяток и целую сотню образованных дураков. Но в том-то и беда, что вследствие невежества область народного мышления чрезвычайно тесна. Редкий умный мужик видит далее своей деревни, в то время как самый ограниченный человек, получивший образование, приучается обнимать своим слабым умом интересы и жизнь целых стран. Невежество главным образом ме­шает народу сознать свою повсеместную солидарность, свою громадную численную силу; мешает ему сговориться и создать организацию бунта против организованного гра­бежа и утеснения — против государства.

Всякое благоразумное государство употребит поэтому всевозможные средства для того, чтоб поддержать в наро­де это драгоценное невежество, на котором зиждется вся его сила и самое существование.

Точно так же, как в государстве народ обречен на не­вежество, точно так же сословия государственные самим положением своим призваны двигать вперед дело госу­дарственной цивилизации. До сих пор не было другой цивилизации в истории, кроме цивилизации сословной. На­род настоящий, чернорабочий народ был для нее до сих пор только орудием и жертвою. Он черной и тяжелой ра­ботой своей создает материал для общественного просве­щения, которое, в свою очередь, увеличивая все более и более преобладание государственных сословий над ним, вознаграждает его нищетою и оковами.

Если б сословное просвещение подвигалось постоянно вперед, а народное сознание было бы лишено всякого развития, то рабству народному не было бы конца, напро­тив, оно должно бы было становиться с каждым новым поколением все глубже и глубже. К счастью, ни сословия не подвигаются постоянно вперед, ни народ ни остается недвижим. В самом ядре сословного просвещения есть червь, сначала еле заметный, но разрастающийся вместе с ним и разъедающий и разрушающий его под конец со­вершенно. Червь этот не что иное, как привилегия, не­правда, эксплуатирование и притеснение народа, соста­вляющие самую суть всякого сословного существования и поэтому также и всякого сословного сознания.

В первые, героические времена сословной жизни все это мало чувствуется и еще менее сознается. Эгоизм сос­ловный прикрывается в начале истории героизмом лиц, жертвующих собою отнюдь не для пользы народной, но для пользы и для славы сословия, составляющего для них весь народ и за которым они видят только врагов или ра­бов. Таковы были пресловутые греческие и римские рес­публиканцы. Но героические времена скоро проходят, на­ступают за ними времена прозаического пользования и наслаждения, когда привилегия, являясь в своем насто­ящем виде, порождает эгоизм, трусость, подлость и глу­пость. Сословная сила обращается мало-помалу в дрях­лость, в разврат и в бессилье.

В этот период падения сословий выделяется из него меньшинство людей неиспорченных или менее испорчен­ных — людей живых, умных и великодушных, предпочи­тающих правду своим собственным интересам и додумав­шихся до права народного, попранного сословными при­вилегиями. Они обыкновенно начинают с того, что пыта­ются тщетно пробудить совесть в сословии, к которому принадлежат по рождению; потом, убедившись в тщетно­сти своих усилий, поворачиваются к нему спиною, отвер­гаются от него и становятся апостолами народного освобождения и народного бунта. Таковы были наши Дека­бристы.

Если Декабристы не имели успеха, так это по двум главным причинам. Во-первых, они все-таки были дворя­не; и, не имея никакого общения с народом, они плохо знали, что ему нужно. Во-вторых, потому, что они, вследствие той же причины, не умели к нему подойти, не умели пробудить в нем страсть и веру, говорили ему сво­им языком свои, а не народные мысли. Настоящими предводителями народного освобождения могут быть только люди из народа. Но каким образом из самой глу­бины народного невежества могут выработаться освобо­дители народные?

По мере того как ум и сила сословные падают, поды­мается народный ум, а за ним и народная сила. В народе, как бы ни развивался он медленно и хотя книжное обра­зование для него недоступно, движение вперед никогда не останавливается. У него есть две настольные книги, по которым он учится беспрестанно: первая — горький опыт, нужда, притеснения, обиды, грабеж: и мучения, претерпе­ваемые им каждодневно со стороны правительства и сос­ловий; другая книга — это живое, изустное предание, пе­реходящее от поколения к поколению и становящееся с каждым новым поколением полнее, разумнее и шире. За исключением весьма редких моментов, в которые на­род, выведенный из терпения, выходил сам, собственным движением на сцену, народ играл до сих пор во всех госу­дарствах гораздо более роль зрителя, чем актера, в исто­рической драме, а если и был отчасти актером, так вроде тех безгласных, которых выводят на сцену для представ­ления войска или народа. В борьбе сословных партий между собою народ, разумеется, был всегда призываем на помощь каждою, и каждая, пока в нем нуждалась, обеща­ла ему, разумеется, всевозможные блага; но лишь только борьба кончалась победой той или другой партии или их обоюдною сделкою, обещания естественным образом за­бывались; мало того, народ должен был вознаградить и той и другой все убытки. Примирение или победа не могла иначе совершиться, как на его исключительный счет. Впрочем, ведь иначе и быть не могло, и всегда будет так, пока не изменятся совершенно экономические и по­литические условия общественной жизни.

О чем могут спорить сословные партии между собою? Только о богатстве и власти. Что ж такое богатство и власть, как не два неразлучные вида эксплуатирования народного труда и народной неорганизованной силы. Все сословные партии богаты и сильны только силою и богат­ством, уворованными ими у народа. Значит, поражение какой бы то ни было партии есть поражение известной части силы народной; убыток и разорение ее непременно есть разорение такой же части народного богатства. Тор­жество же и обогащение торжествующей партии не толь­ко ничего не приносит народу, но ухудшает его положе­ние; во-первых, потому что он всегда один платит все издержки борьбы; а во-вторых, потому что победившая сторона, не имея более соперника в деле эксплуатирова­ния народной жизни и силы, начинает его эксплуатиро­вать с гораздо большею энергиею и бессовестностью.

Таков опыт, сделанный всеми народными массами от начала самой истории, и народ, этот многовековой уче­ник, доходит, наконец, до разумного сознания, до ясного понимания вещей рядом подобных опытов, из которых каждый стоил ему невесть сколько мучения, разорения и крови.

В основании всех исторических вопросов, националь­ных, религиозных и политических, лежал всегда не толь­ко для чернорабочего народа, но и для всех сословий и даже для государства и церкви, самый важный, самый существенный вопрос экономический. Богатство было всегда и до сих пор остается непременным условием для осуще­ствления всего человеческого: власти, силы, ума, знания, свободы. Это до такой степени справедливо, что самая идеальная церковь в мире, христианская, проповедующая презрение к благам мира сего, едва только успела побе­дить язычество и на развалинах его поставить свое могу­щество, как уж устремила всю энергию свою на приобре­тение богатства. Политическая сила и богатство неразлуч­ны. Кто силен, тот имеет все средства для приобретения богатства и непременно должен стремиться к приобрете­нию его, потому что без богатства он долго не сохранит своей силы. Кто богат, тот может и непременно должен стать сильным, потому что если у него не будет силы, си­ла чужая отнимет у него богатство. Чернорабочий народ во все времена и во всех странах был бессилен, потому что был в нищете, и оставался он нищим потому, что у него не было организованной силы. Мудрено ли после того, что во всевозможных вопросах он видел и видит главным образом и прежде всего вопрос экономический—во­прос о хлебе.

Чернорабочий народ, эта постоянная жертва цивили­зации, этот страдалец истории, далеко не понимал и не видел его всегда, как видит и понимает теперь, но зато во все времена чувствовал его одинаково сильно, и можно сказать, что посреди всех исторических вопросов, вызы­вавших его доселе на более или менее страдательное со­действие, во всех инстинктивных стремлениях и попыт­ках его на религиозном или на политическом поприще он чувствовал только его и стремился только к его разре­шению. Всякий народ, взятый в своей совокупности, и всякий чернорабочий человек из народа — социалист по своему положению. А эта манера быть социалистом не­сравненно серьезнее манеры тех социалистов, которые, по выгодной обстановке всей своей жизни принадлежа к высшим сословиям, пришли к социалистическим убе­ждениям только путем науки и мысли.

Я отнюдь не пренебрегаю ни наукой, ни мыслью. Знаю, что ими, главным образом, человек отличается от всех других животных, и признаю их за единственные пу­теводные звезды всякого человеческого преуспеяния. Но знаю вместе с тем, что они холодно светят, когда не идут рука об руку с жизнью, и знаю, что самая правда их стано­вится бессильною и бесплодною, когда она не опирается на правду в жизни. Противуречие с этою последнею прав­дою обрекает нередко и науку, и мысль на ложь, на со­физм, на служение неправде — или, по крайней мере, на постыдную трусость и бездеятельность. Ведь ни наука, ни мысль не существуют особо, в абстракте, они проявляют­ся только в живом человеке, а всякий живой чело­век — существо нераздельное, которое не может в одно и то же время искать строгой правды в теории и пользо­ваться плодами неправды на практике. Во всяком, даже самом искреннем социалисте, принадлежащем не по ро­ждению — это бы еще ничего, мало ли какие перемены могут случаться с ним после рождения! — но по насто­ящей жизни своей к какому-нибудь из привилегирован­ных, т. е. народ эксплуатирующих, сословий, вы непре­менно найдете это противуречие между мыслью и жи­знью; противуречие это непременно парализирует его, де­лает его более или менее бессильным, и он не может сделаться иначе социалистом вполне искренним и могу­чим, как разорвавши решительно все связи с привилегированным или эксплуатирующим миром и отказавшись от всех выгод его.

Чернорабочему человеку не от чего отказываться, не от чего отрываться — он социалист именно по своему поло­жению. Вечно нищий, обиженный и забитый, он по ин­стинкту, на факте — естественный представитель всех ни­щих, обиженных и забитых,— а что такое весь социаль­ный вопрос, если не вопрос об окончательном и всецелом освобождении всех нищих, обиженных и забитых? Су­щественная разница между образованным социалистом, принадлежащим, хоть даже по одному образованию сво­ему, к государственно-сословному миру, и бессознатель­ным социалистом из чернорабочего люда состоит именно в том, что первый, желая быть социалистом, никогда не может сделаться им вполне, в то время как последний, будучи вполне социалистом, не подозревает о том и не знает, что есть социальная наука на свете, и даже никогда не слыхал самого имени социализма. Один знает, но не есть, другой есть, но не знает. Что лучше? По-моему, быть лучше. Из отвлеченной мысли, не сопровождаемой жи­знью и не толкаемой жизненной необходимостью, пере­ход в жизнь, можно сказать, невозможен. Возможность же перехода бытия к мысли доказывается всею историею. Она доказывается именно историею чернорабочего люда.

Весь социальный вопрос сводится на вопрос чрезвы­чайно простой. Толпы народные обречены были до сих пор, всегда и везде, на нищету и на рабство. Они соста­вляли везде и всегда огромное большинство в сравнении с притесняющим и эксплуатирующим их меньшинством. Значит, численная сила была всегда, как и теперь, на их стороне. Почему ж не воспользовались они ею до самой настоящей минуты для того, чтоб свергнуть с себя разори­тельное и ненавистное иго? Можно ли представить себе, чтоб было время, когда они его любили, когда оно им не было тяжко? Это было бы противно здравому смыслу, противно самой природе. Все живое стремится к благосо­стоянию и воле, и для того, чтоб ненавидеть своего при­теснителя или грабителя, не нужно даже быть человеком, достаточно быть животным. Следовательно, долготерпеливость масс объясняется другими причинами.

Одна из главных причин, несомненно, заключается в народном невежестве. Вследствие этого невежества на­род не обнимает себя как солидарную и в своей солидар­ности всемогущую массу, он разъединен в своем понятии о себе, точно так же как под влиянием гнетущих его об­стоятельств разъединен в жизни. Эта двойная разъединен­ность есть главный источник его ежедневного бессилия. Вследствие этой разъединенности в народе, невежествен­ном или стоящем на низшей степени исторического об­разования или исторического коллективного опыта, каж­дое лицо, каждая община, каждая волость видит в пре­терпеваемых ими бедах и притеснениях явление личное или частное, а не общее явление, касающееся всех одина­ково и долженствующее поэтому всех связать в едином и общем предприятии, отпоре или деле. Напротив, об­ласть смотрит на область, община на общину, семья на се­мью и лицо на другое лицо как на врага, готового его притеснить и ограбить, а пока продолжается это взаим­ное отчуждение, всякой еле-еле сговорившейся и органи­зованной партии, касте или государственной власти, пред­ставляющей собою сравнительно даже самое незначитель­ное число людей, весьма легко терроризировать, надувать и притеснять миллионы чернорабочих.

Вторая причина, также непосредственное последствие того же самого невежества, состоит в том, что народ не видит и не знает главных источников своих бедствий и ненавидит часто только проявления причины, а не са­мую причину, точно так же как собака нередко кусает палку, которою ее бьет человек, а не человека, бьющего ее палкою. Поэтому правительствам, кастам, партиям, основывавшим доселе все существование свое на заблу­ждении народном, было чрезвычайно легко обманывать народ, эту постоянную жертву всех государств и всякого государствования. Не зная настоящих причин своих бед, народ, разумеется, не мог знать и тех путей, и тех средств, которыми он может от них избавиться, а прибе­гал или, лучше, давал себя увлекать от одного ложного пути на другой, столько же ложный, и, ища средств для спасения там, где их не было и быть не могло, сам слу­жил средством против себя для своих эксплуататоров и притеснителей.

Таким образом, народные массы, подвигаемые все тою же самою социальною потребностью улучшения своей жизни и освобождения от нестерпимого гнета, давали се­бя увлекать из одной религиозной бредни в другую, из одной политической формы, созданной для их притесне­ния, в другую, готовящую им притеснение такое же и не­редко и худшее; точно человек, мучимый болезнью, поворачивающийся с бока на бок в надежде, что на другом бо­ку ему будет легче, и чувствующий при каждом новом повороте, что ему все становится хуже и хуже.

Такова была до сих пор история чернорабочего люда во всех странах, в целом мире. История безнадежная, страшная, гнусная, способная привесть в отчаяние всякого ищущего в ней человеческой справедливости. И все-таки в отчаяние приходить не следует. Как она ни гадка, нель­зя сказать, чтоб она прошла даром и не принесла никакой пользы. Что ж делать, если самой природой своей чело­век осужден путем всевозможных мерзостей и мучений доработываться из тьмы кромешной до разума, из скотст­ва до человечества! Путем исторических заблуждений и неразлучных с ними бед образовались безграмотные толпы. Они потом и кровью, нищетой, голодом, рабской работой, мучением и смертью платили за каждое новое движение, в которое их вовлекали эксплуатировавшие их меньшинства. Вместо книг, которых они читать не умели, вся история записывалась на их шкуре. Такие уроки не за­бываются. Платя так дорого за каждую новую веру, наде­жду, ошибку, народные толпы рядом исторических глу­постей доходят до разума.

Они дознали горьким опытом суетность всех рели­гиозных верований, всех национальных и политических движений, вследствие чего в их понимании впервые поставился определенно и ясно социальный вопрос, вопрос, который один соответствует их первоначальному и мно­говековому инстинкту, но который в продолжение веков, от самого начала государственной истории, был заслонен от них религиозными, политическими и патриотически­ми туманами. Туманы рассеяны, и вся Европа охвачена ныне социальным вопросом.

Народные массы в настоящее время везде начинают понимать настоящую причину всех своих бед, начинают понимать свою солидарность и сравнивать свое число, не­объятное, с ничтожным числом своих вековых грабите­лей... Но если они уже дошли до такого сознания, что ж мешает им освободиться теперь?

Недостаток организации, трудность сговора.

Мы видели, что во всяком исторически развитом об­ществе, например, хоть во всех нынешних обществах ев­ропейских, вся масса людей разделяется на три главные категории:

на огромнейшее большинство массы, совсем неоргани­зованной, эксплуатируемой, но не эксплуатирующей;

на довольно значительное меньшинство, обнимающее все государственные сословия; меньшинство, в разную меру эксплуатирующее и эксплуатируемое, притеснительное и притесненное вместе;

и, наконец, на самое незначительное меньшинство чи­стых и совершенно сознательных и сговоренных между собою эксплуататоров и притеснителей — верховно-прави­тельственное сословие.

Мы видели, что по мере своего разрастания и дальней­шего развития большинство государственных сословий само превращается в полуинстинктивную, пожалуй, госу­дарственно-организованную, но не сговоренную, не созна­тельно двигающуюся и действующую массу, так что в от­ношении к чернорабочей массе, совсем не организован­ной, оно, разумеется, продолжает играть роль эксплуата­торскую, продолжает эксплуатировать народ уже не по сословному преднамерению и не вследствие сговора, а на основании привычки, традиционного и юридического права, веря большею частью в законность и святость этого права; но в то же самое время в отношении к правитель­ственному, сознательно сговоренному меньшинству оно играет в той или другой мере страдательную роль более или менее эксплуатируемой жертвы. А так как у сослов­ного большинства, хотя и недостаточно организованного, все-таки несравненно более богатства, свободы движения и действия, образования и всех других средств, необходи­мых для заговора и для создания организации, чем у чер­норабочего люда, то и случалось нередко, что из среды сословного большинства подымались бунты и что эти бунты одерживали победу над правительством и ставили на его место другое, свое. Таковы были доселе все внут­ренние политические перевороты, о которых нам повест­вует история.

Из таких переворотов и бунтов для народа собственно, разумеется, не могло произойти никакого добра. Бунты сословные делаются за обиды сословные, а не за народ­ные, имеют сословные, а не народные цели. Как бы ни спорили сословия между собою и как бы они ни восстава­ли против существующего правительства, ни одна сослов­ная революция не имела еще и не могла иметь целью низвержение тех экономических и политических основ государства, которые делают возможным эксплуатирование чернорабочих масс, т. е. самое существование сословности и сословий. Как бы революционно ни было настроение сословий, как бы они ни ненавидели той или иной государственной формы, само государство для них свято; целость, сила, все интересы его провозглашаются ими единодушно как высшие интересы. Патриотизм, т. е. жертвование собою, своим лицом и имуществом для го­сударственных целей, всегда признавался и до сих пор признается ими за высшую добродетель.

Поэтому ни одна революция, как бы она насильствен­на и дерзка ни была в своих проявлениях, не смела нало­жить святотатской руки на священный ковчег государст­ва — а так как никакое государство без организации, без администрации, без войска и без довольно значительного количества людей, облеченных властью, т. е. без прави­тельства, невозможно, то за свержением одного прави­тельства всегда следовало постановление другого, более симпатичного или более полезного для восторжествовав­ших сословий.

Но, как бы оно ни было для них полезно и симпатич­но, новое правительство после первого медового месяца непременно начнет навлекать на себя негодование тех же самых сословий. Такова уж природа всякой власти, что она обречена делать зло. Я не говорю уже о зле народ­ном; государство, эта крепость сословная, и правитель­ство, как блюститель государственных интересов, для народа, в какой бы форме они ни существовали,—непре­менное и безусловное зло. Нет, говорю о зле, претерпева­емом самими сословиями, для исключительного блага ко­торых существование и государства, и правительства необ­ходимо, — говорю, что, несмотря на эту необходимость, оно всегда тяжело ложится на них и, служа их государст­венным интересам, не менее того их обирает и притесня­ет, разумеется, не в такой мере, в какой оно обирает и притесняет народ.

Правительство, не злоупотребляющее властью, не при­теснительное, не лицеприятное и не ворующее, действу­ющее только в смысле общесословных интересов и не за­бывающее их очень часто в заботе об исключительном удовлетворении лиц, стоящих во главе его,—такое прави­тельство — это квадратура круга, идеал недостижимый, потому что противный человеческой природе. А природа человека, всякого человека, такая, что дайте ему власть над собою, он вас притеснит непременно, поставьте его в положение исключительное, вырвите его из равенства, он сделается негодяем. Равенство и безвластие — вот единственные условия нравственности для всякого чело­века. Возьмите самого яростного революционера и поса­дите его на всероссийский престол или дайте ему власть диктаторскую, о которой так много мечтают наши зеле­ные революционеры, и он через год сделается хуже само­го Александра Николаевича.

Государственные сословия давно в этом убедились и создали даже пословицу, которая гласит, что «правитель­ство есть необходимое зло», необходимое опять-таки, разуме­ется, только для них, отнюдь не для народа, для которого само государство, ради которого необходимо правитель­ство, есть зло не необходимое, а гибельное. Если б сосло­вия могли обойтись без правительства, сохраняя только одно государство, т. е. возможность й право эксплуатиро­вания народного труда, то они, разумеется, не ставили бы одного правительства вместо другого. Но исторический опыт, например, плачевный исход шляхетской польской республики, доказал им невозможность существования государства без правительства. Отсутствие правительства порождает анархию, а анархия ведет к разрушению само­го государства, т. е. к порабощению края чужим государ­ством, как это было с несчастною Польшею, или к совер­шенному освобождению чернорабочего люда и к уничто­жению сословий, как это будет, надеемся, скоро в целой Европе.

Для возможного уменьшения сословного зла, твори­мого непременно всяким правительством, государствен­ные сословия придумали разные конституционные поряд­ки и формы, которые обрекли ныне существующие евро­пейские государства на беспрестанное колебание между сословной анархией и правительственным деспотизмом и которые до такой степени расшатали государственное здание, что даже мы, старики, можем надеяться быть еще свидетелями и помощниками его окончательного разру­шения. Но нет сомнения, что, когда время разгрома на­ступит, огромнейшее большинство людей, принадлежа­щих к государственным сословиям, как бы им ни были ненавистны существующие правительства, сплотятся во­круг них и будут защищать их против разъяренного чер­норабочего люда, дабы спасти государство, спасти крае­угольный камень своего сословного существования.

Почему ж правительство так необходимо для сохране­ния государства? Потому, что никакое государство без по­стоянного заговора существовать не может, заговора, направ­ленного, разумеется, против народных чернорабочих масс, ради порабощения и правильного обирания кото­рых существуют решительно все государства; и в каждом государстве правительство — не что иное, как заговор по­стоянный меньшинства против обираемого и порабоща­емого им большинства. Из самого существа государства выходит ясно, что не было и не может быть такого госу­дарственного устройства, которое не было бы совершен­но противно интересам народным и к которому вследст­вие того народные массы не питали бы, сознательно или бессознательно, глубокой ненависти. При большой нераз­витости масс случается, что они не только что не восстают против самого государства, но даже относятся к нему как будто бы с уважением, с любовью, ожидая от него воз­мездия, правды, и кажутся поэтому преисполненными па­триотических чувств. Но вглядитесь хорошенько в дейст­вительные отношения любого и даже самого патриотиче­ского народа к своему государству и вы увидите, что они любят и чтят в нем только идеальное представление, от­нюдь же не его настоящие проявления. Его действитель­ность, его настоящую суть, поскольку она приходит в действительное соприкосновение с народом, народ не­навидит всегда и всегда готов разрушить ее, если только его не удерживает организованная правительственная сила.

Мы видели, что чем более эксплуатирующее или сос­ловное меньшинство умножается в государстве, тем ме­нее оно становится способным к непосредственному упра­влению государственными делами. Многосторонность и разнородность интересов сословных порождают разно­гласие, а разногласие в свою очередь вызывает беспоря­док, анархию, расслабление государственного строя, необ­ходимого для удержания обираемого народа в должном повиновении. Поэтому сама выгода всех сословий без ис­ключения требует непременно, чтоб из среды их вырабо­талось еще более тесное, правительственное меньшинство, способное вследствие относительной малочисленности своей сговориться между собою, организоваться и организо­вать в пользу сословий и против народа государственные силы.

Всякое правительство имеет двойную цель: одну глав­ную и громко признаваемую — сохранение и усиление го­сударства, цивилизации и порядка гражданского, т. е. си­стематического и узаконенного преобладания сословий над эксплуатируемым ими народом. Другую, в глазах са­мого правительства чуть ли не столь же важную, хотя и не так охотно признаваемую целью, — сохранение сво­их, тесно правительственных преимуществ и своего лично­го состава. Первая цель относится к благу общесословно­му, вторая же относится только до честолюбия и до ис­ключительных выгод правительственных лиц. Первою це­лью правительство ставится во враждебное отношение только к народу; второю ж и к народу, и к сословиям вместе, и даже бывают в истории моменты, когда для до­стижения ее оно как бы становится к сословиям еще вра­ждебнее, чем к самому народу. Это случается, именно ко­гда сословия, недовольные им, стараются его свергнуть или уменьшить его власть. Тогда чувство самосохранения заставляет правительство забывать иногда свою главную цель, составляющую весь смысл его существования: сохра­нение государства или сословного преобладания и блага против народного бунта. Но такие моменты долго про­должаться не могут, потому что правительству, какое бы оно ни было, так же невозможно существовать без сосло­вий, как и сословиям без правительства. За неимением другого оно создает сословие бюрократическое, подобное нашему дворянству в России.

Вся правительственная задача состоит единственно в следующем: как наименьшими и наилучше организован­ными средствами и силами, взятыми у народа, держать этот народ в повиновении или гражданском порядке и в одно и то же время как, с одной стороны, предохра­нить независимость не говорю, народа, о котором здесь и речи не может быть, но своего государства против че­столюбивых замыслов соседних держав, а с другой сторо­ны, как увеличить свои владения в ущерб тем же самым державам. Одним словом, война внутри, война внаружу — вот жизнь правительства. Оно должно быть воору­жено и начеку беспрестанно против врагов внутренних и внешних. Дыша само притеснением и обманом, оно должно смотреть на всех внутри и внаруже как на врагов и должно быть против всех в заговоре.

Впрочем, вражда государств и заправляющих ими пра­вительств между собою никак не может сравниться с враждою каждого из них к своему чернорабочему народу; и точно так же как два сословия, борющиеся между со­бою, готовы позабыть самую непримиримую вражду вви­ду восстания чернорабочего люда, точно так же два госу­дарства и правительства, воюющие друг против друга, го­товы будут помириться, лишь только в одном из них подымется социальная революция. Главный и самый су­щественный вопрос, равно для всех правительств, госу­дарств и сословий, в той или другой форме и под каким бы то ни было предлогом или названием — это покоре­ние и содержание в рабстве народа, потому что это во­прос жизни и смерти для всего, что называется ныне цивилизациею или гражданственностью.

Для достижения таковой цели правительствам все по­зволено. Что в частной жизни называется гнусностью, подлостью, преступлением, то для правительства стано­вится доблестью, добродетелью, долгом. Макиавелли был тысячу раз прав, утверждая, что существование, преуспе­яние и сила всякого государства — монархического или рес­публиканского все равно — должно быть основано на пре­ступлении. Жизнь каждого правительства есть по необхо­димости беспрерывный ряд подлостей, гнусностей и пре­ступлений против всех чужеземных народов, а также, и главным образом, против своего собственного чернора­бочего люда, есть нескончаемый заговор против благосо­стояния народа и против свободы его.

Правительственная наука выработалась и усовершен­ствовалась веками. Я не думаю, чтоб кто-нибудь мог упрекнуть меня в преувеличении, если я назову ее наукою высшего государственного мошенничества, добытого по­среди постоянной борьбы опытом всех государств, про­шедших и настоящих. Это наука о том, как грабить народ наименее для него чувствительным образом, так, чтоб не оставить у него ничего лишнего, потому что всякое лиш­нее богатство дало бы ему лишнюю силу, но вместе с тем так, чтоб и не отнять у него последнего, необходимого для его паскудной жизни и для дальнейшего производст­ва богатств*; наука о том, как брать из народной среды солдат и, организовав их посредством искусственной дис­циплины, как создавать войско, эту главную государственную, народопротивную и народоукротительную силу; как умным и целесообразным распределением нескольких де­сятков тысяч солдат по главнейшим пунктам известного края держать в страхе и повиновении миллионы людей; наука о том, как покрывать целые страны мельчайшею бюрократической сетью и как рядом бюрократических порядков, узаконений и мер опутать, разъединить и обес­силить народные массы так, чтоб они не могли ни сгово­риться, ни соединиться, ни двинуться, чтоб они всегда оставались в относительном, спасительном для правитель­ства, для государства и для сословий невежестве и чтоб к ним не могли подойти ни мысль новая, ни живой человек.

* Мы должны быть благодарны нашему правительству за то, что оно соблюдает так плохо это благоразумное правило.

Вот единственная цель всякой правительственной ор­ганизации, правительственного постоянного заговора про­тив народа. И этот заговор, признаваемый всеми закон­ным и не дающий себе даже труда скрывать свои дейст­вия, ни даже от себя отпираться, обнимает внаружу всю дипломатию, внутри всю администрацию: военную, гра­жданскую, полицейскую, судебную, финансовую, просве­тительную и церковную.

И против такой громадной организации, вооруженной решительно всеми возможными средствами, умственны­ми и материальными, законными и беззаконными, и в крайнем случае всегда могущей рассчитывать на еди­нодушное содействие всех или почти всех государствен­ных сословий, должен бороться бедный народ, правда, сравнительно бесчисленный, но безоружный, невежест­венный и лишенный всякой организации! Возможна ли победа? Возможна ли только борьба?

Нет дела до того, что народ проснулся, что он сознал, наконец, свою беду и причину своей беды. Сознания ма­ло, надо силы. Правда, силы стихийной в народе доста­точно, несравненно более, чем в самом правительстве, взятом вместе со всеми сословиями; но сила стихийная, лишенная организации не есть настоящая сила. Она не в состоянии выдержать долгой борьбы против силы гораз­до слабейшей, но хорошо организованной. На этом не­оспоримом преимуществе силы организованной над сти­хийною силой народа основано все государственное могу­щество.

Поэтому первое условие народной победы — это народ­ный сговор или организация народных сил.

Эта организация совершается ныне в Европе посред­ством Интернациональной ассоциации рабочих. Посмотрим, каким образом она может совершиться в России?

Учение революционных доктринеров и позитивистов, в ряды которых перешли ныне самые способные и уче­ные доктринеры, основывается главным образом на сле­дующих трех положениях:

1)   Всякий народ имеет то правительство, которое он по настоящей степени своего образования может иметь.

2)   Всякое правительство есть прямое выражение сум­мы или, вернее, комбинации народных потребностей.

3)   Всякое правительство есть продукт равновесия, установившегося между разнородными общественными силами.

Изо всего этого доктринеры выводят, что пока в дан­ной стране не изменится: степень образования, направление народных потребностей и равновесие общественных сил, до тех пор правительство изменено быть не может.

Насчет первого положения я замечу, что выражение «образование народное» полно двусмысленности. О каком образовании здесь идет речь? О книжном или об истори­чески опытном? Если только о книжном, то не следует говорить об образовании народном, должно говорить об образовании сословном. Книжное образование народных масс во всех ныне существующих государствах Европы и даже в Соединенных Штатах ничтожно. Не говоря об Италии, Испании, европейской Турции, Венгрии, Австрии, Польше и России, даже в Англии и Франции огромная часть народонаселения не умеет ни читать, ни писать. В Германии северной и южной значительная часть народонаселения пишет, читает, знает катехизис и умеет считать; в Швейцарии, а тем паче в Соединенных Штатах Америки к этому присоединяется еще легкая перечень са­мых главных исторических и географических фактов да катехизис республиканский. Теперь спрашиваю, можно ли сказать, чтоб, например, германское народонаселение в отношении к политическому развитию стояло выше французского и английского? Решительно нет. Напротив, замечено, что за исключением тех сотен тысяч немецких крестьян и работников, которые переселились в Америку и которые вследствие этой перемены почвы и среды как будто бы получили новое вдохновение и направление, германский народ при всей своей относительной грамотности имеет гораздо менее политического развития и смысла, чем безграмотные французский и великобри­танский народы.

И, наконец, неужели же механическое умение читать, писать и считать вместе с знанием дурацкого и развратно­го катехизиса составляют образование действительное, та­кое, о котором стоило бы говорить? Сравните это бедное знание с той суммою знания, которое требуется ныне от всякого сколько-нибудь образованного человека в высших кругах, и вы скажете, что народное знание даже в самых передовых странах мира равно нулю. С точки зрения книжного знания, самый умный человек из народа ока­жется дураком перед первым молокососом, вышедшим из университета, перед всяким образованным дураком. Поэтому, кто ставит меркою для политической способно­сти народа степень его грамотного образования, тот не­пременно должен прийти к тому убеждению, что ни один народ в мире не в состоянии еще управляться сам собою и что он должен быть управляемым образованны­ми сословиями. А так как никакое правительство в мире и ни одно из государственных сословий не имеет ни охо­ты, ни времени заняться серьезным образованием народа; так как они имеют, напротив, много причин его не же­лать, потому что народное образование, с этой точки зре­ния, имело бы непременным результатом упразднение их власти; и наконец, так как сам народ по роду своих заня­тий и по всему настоящему положению своему решитель­но не имеет ни средств, ни времени, ни даже охоты к приобретению книжной науки, последнее заключение будет то, что народные массы никогда не освободятся из-под сословной опеки, что и следовало доказать с точки зрения книжного доктринерства.

Пойдем далее; если уж делать книжное образование мерилом для способности управления, то мы дойдем до странного результата. Если взять вместе все так называ­емые образованные сословия, много ли найдется в них людей действительно образованных, т. е. думавших о том и серьезно знающих и понявших то, чему их учили? Огромное большинство состоит из болтающих попугаев, из китайских мандаринов по экзамену. Неужели ж такая наука составляет прогресс, дает ум и право на управле­ние? Останется поэтому в целой Европе много-много не­сколько сотен людей, способных заправлять целым ми­ром! Но, во-первых, сословно-образованные дураки их до того не допустят, а если б и допустили, то они сами сде­лались бы в самое скорое время такими же дураками, по­тому что всякая власть исключительная, а тем паче власть, основанная на ученом дипломе, имеет то непременное свойство, что она добрых людей делает скотами, умных — дураками.

Да, если б книжное образование народа было непре­менным условием его освобождения, то все народы без исключения были бы обречены на безвыходное и нескон­чаемое рабство: они оставались бы в невежестве вследст­вие своего рабства и оставались бы в рабстве вследствие своего невежества.

Но, к счастью, народы образуются и развиваются, как мы видели, не столько книжною, сколько исторически опытною наукою, многовековою жизнью и испытаниями жизни. Если принять слово «народное образование» в этом смысле, то я буду совершенно согласен с первым по­ложением господ доктринеров. Только отправляясь от это­го положения в этом смысле, вряд ли мы дойдем до тех результатов, к которым они инстинктивно стремятся, а именно к преобладанию доктрины, науки над жизнью; к пре­обладанию ученой интеллигенции над обществом.

Да, в самом деле, от степени исторически опытного образования народа зависит его способность к разумному освобождению. Народ, который совсем еще не жил исто­рически, который стоит, например, на степени людоедст­ва, ничего не понял бы, если б вы стали ему говорить о солидарности всех чернорабочих тружеников на земле, о необходимости свергнуть иго собственности и капитала, о необходимости разрушения всех государств и сословно-государственной цивилизации. Разумеется, если вы ста­нете говорить теми же словами с умным, но безграмотным человеком из народа во Франции, в Англии, в Германии, он точно так же вас не поймет. Но скажите ему то же са­мое, но в менее отвлеченных выражениях, простыми сло­вами, относящимися до его ежедневной практики, и он вас поймет непременно, и пожалуй, далее поймет глубже, живее, цельнее, чем вы понимаете сами. Он вас поймет потому, что все эти кажущиеся отвлеченности прямо от­носятся к его страстям, исторически выработавшимся в нем инстинктом, находят тысячу подтверждений в его историческом и ежедневном опыте, дают ответ на самые мучительные запросы его ума и его сердца, обещают ко­нец его бедам, его обидам, его страданиям, соответствуют, наконец, образовавшимся в нем представлениям о справедливости и о настоящем порядке. Дайте себе труд поговорить с ним серьезно, помогите ему, сколько надо и не больше как надо, формулировать его же собст­венные, глубокие и насущные инстинкты, запросы и тре­бования, и вы увидите, что он серьезнее и глубже соци­алист, чем вы сами. Ежедневный опыт меня убедил, что в этом отношении народные массы, не испорченные ме­щанским образованием и не развращенные мещанскими интересами, стоят не позади, а впереди всех образован­ных сословий.

Я это говорю положительно не только в отношении к работникам французским, английским, германским, но без исключения в отношении ко всему европейскому чер­норабочему люду и никак уже не исключая нашего умно­го русского мужика, этого урожденного социалиста.

Что ж из этого следует? Следует только то, что первое положение наших умников-доктринеров сводится на вто­рое, а именно, что степень действительного, т. е. истори­чески опытного образования всякого народа действитель­ным образом проявляется в высказываемых им потребно­стях.

Второе положение гласит, что всякое правительство есть прямое выражение суммы или комбинации народных потребно­стей.

Это положение дает повод к еще большим недораз­умениям, чем первое. Что разумеют под словом: народные потребности? Сумму ли потребностей всех жителей госу­дарства без всякого различия сословий и положения? Да разве это возможно? Разве мы не видели и не знаем, что всегда и везде потребности чернорабочего люда находят­ся в прямом противуречии с потребностями государствен­ных сословий; а если посмотрим поближе, то найдем, что между потребностями и стремлениями и самих сословий существует немало противуречии. Но мы оставим второ­степенные различия в стороне и остановимся на сущест­венной и непримиримой розни, открывающей пропасть между стремлениями государственных классов и нуждою народною. Каким образом может правительство соответ­ствовать в одно и то яке время и этой нужде, и этим стре­млениям примирить непримиримое? Нужно ли доказы­вать, что интересы народа и интересы сословий неприми­римы? Стоит только взглянуть на то, что происходит ны­не в Европе, чтобы убедиться в этом. Примирите, прошу вас, интересы работников и работы с интересами собст­венников и капитала. Разве последние не основаны имен­но и совсем исключительно на возможности жить чужою работою, кабалить чужую работу, т. е. на фактическом рабстве работников?

Та же самая непримиримость в России. Попробуйте примирить мужика с помещиком, с обдирающим его ку­лаком или купцом, работника с фабрикантом, раскольни­ка с попом, всех вместе с чиновником, обдирающим его ради государственного блага и ради своего собственного кармана, и с самим государством, забивающим его в грязь и заедающим его до конца. Да что ж такое, наконец, вся внутренняя русская история, как не бунт нескончаемый чернорабочего люда против государства и всех сословий? Как же говорить об однородных потребностях? Говорите, пожалуй, о потребностях сословных, для удовлетворения которых государство искони жертвовало и жертвует до сих пор жизнею, правом и первыми нуждами народа, и заключите вместе с здравою логикою и историею, что все государства и все правительства без исключения, а по преимуществу наше Всероссийское государство, наше оте­ческое правительство — вернейшее выражение сословных потребностей в ущерб и наперекор всем народным стре­млениям, нуждам и потребностям.

Но этим самым второе положение доктринеров сво­дится на их третье и последнее положение, которое гла­сит: что «всякое правительство есть продукт равновесия, устано­вившегося между разнородными общественными силами».

Да, с этим положением я совершенно согласен и на основании его зову на борьбу и надеюсь побить всех до-ктринерствующих революционеров. Для лучшего опреде­ления поля битвы ограничусь по возможности примера­ми и доказательствами из русской истории и из русской действительности.

Приступая к оценке разнородных общественных сил, на которых зиждется могущество нашего правительства, мы должны прежде всего рассмотреть и решить весьма важный вопрос:

Кто прав?

Те ли, которые утверждают, что между народом и правительством нашим нет ничего общего и что их вза­имные отношения ограничиваются непримиримою ненавистью, с одной стороны, неумолимым притеснением, с другой?

Или те, которые утверждают, напротив, что в нашем народе всегда существовали и хранятся еще слепая вера в правительство и чуть ли не боготворящая любовь к ца­рю и к царскому дому; ненависть же его обращена исклю­чительно против дворянства, помещиков и против непо­средственных исполнителей правительственных распоря­жений и царской воли?

Или, наконец, те, которые, придерживаясь среднего мнения, хотя и не верят в чрезмерную привязанность на­рода к царю и еще менее к правительству и признают в некоторой степени, что народ относится скорей недо­верчиво ко всему, что делает и предпринимает последнее, думают, однако, что он, вследствие ли исторической при­вычки, или вследствие того, что народ в своей беде не ви­дит для себя никакого другого исхода, все-таки ждет для себя помощи и спасения только от правительства, только от самодержавной воли царя?

Если первые правы, то бунт всенародный рано или поздно необходим. Если правы вторые, он решительно невозможен. Если, наконец, справедливо третье мнение, он, пожалуй, и не невозможен, но весьма сомнителен.

Оставив пока вопрос об отношении народа к царю в стороне, мне кажется, что нет ни малейшей возможно­сти сомневаться в глубокой и непримиримой ненависти народа к правительству, ко всему официальному миру и ко всему вообще, что выражает и представляет у нас го­сударство, значит, к самому государству.

Да ведь и не может быть иначе. Кто ж знающий сколько-нибудь русскую историю и русскую действитель­ность не видит, что от самого основания Московского го­сударства по самое нынешнее время народ, народное пра­во, народная воля и благосостояние, да самая жизнь наро­да были постоянною жертвою государства? Кто отдал на­родную землю дворянам? — Государство. Кто отдал самих крестьян в рабство тем же самым дворянам? — Государ­ство. Кто карал жесточайшими казнями долготерпеливых и многотерпеливых крестьян, когда, выведенные, нако­нец, из всякой возможности терпения блудным и свире­пым неистовством своих бар, они против них восстава­ли? — Опять-таки государство. Кто разоряет народ рекрут­чиной, податными сборами и воровским управлением? Кто опутал и парализирует малейшие движения его посредством самой нахальной, безжалостной и притесни­тельной бюрократии в мире? Кто бесцеремонно жертво­вал и продолжает жертвовать десятками и сотнями тысяч людей для достижения так называемых государственных целей? — Все то же государство. Кто попрал обычаи и свободную веру народа, кто оскорбляет его во всем его существе? — Государство. Для кого всякое право народа равно нулю, а жизнь его не стоит копейки? — Для госу­дарства.

Возможно ли после этого, чтоб народ не ненавидел государства, не ненавидел правительства? Нет, невоз­можно.

Но, скажут, наш народ похож именно на ту собаку, которая кусает палку, а не человека, бьющего ее палкою; он, пожалуй, ненавидит всех мелких и средних чиновни­ков, непосредственных исполнителей мер правитель­ственных, но вместе с тем питает если не любовь, то суе­верное почтение, смешанное с страхом, ко всем высшим духовным, гражданским и военным сановникам, пред­ставляющим в его глазах самого государя, и вообще ко всему высшему правительству.

Такое рассуждение нелепо, противно всем фактам. Правда, что когда вышел указ о мнимом освобождении крестьян и когда он был прочитан народу на площадях и в церквах, во всех городах и селах империи, когда на: род так долго, так жадно ждавший свободы, увидел об­ман и сначала подумал, что это не может быть настоящий царский указ с золотою строкою и под золотою печатью, а должен быть указ, сочиненный и подмененный дворян­ством и преданным ему чиновничеством; правда, что то­гда в многих местах мужики ждали, что вот приедет к ним генерал или другой сановник прямо от государя с настоящим царским указом и объявит им от имени госу­даря настоящую волю. Но что ж из этого следует? Это не значит отнюдь, что мужики верили в сановников и гене­ралов; они глядели на них только как на царских курь­еров, везущих указ, и несдобровалось бы этим сановни­кам и генералам, если б в момент разочарования народно­го они не нашли бы охраны против народного негодова­ния в солдатских штыках и пулях.

Русский народ имеет вообще о высшем правительстве какое-то смутное и совсем невыгодное для него представ­ление. Он видит в нем собрание знатных и вороватых дворян, опутавших волю царскую и направляющих ее против него в свою пользу. Со времени основания Московского государства народ ненавидит дворянское управ­ление: «А против бояр,—писали друг к другу волости и области в смутные времена Лжедимитриев,— мы будем стоять вместе». С тех пор отношение народа к боярам и к высшему правительству отнюдь не переменилось. На­род не уважает правительство, но, разумеется, боится его: да и нельзя ему его не бояться. Ведь до сих пор вся сила, рукоятка кнута в руках правительства, как же ему не бо­яться кнута! Но дайте только народу веру в его собствен­ную силу, покажите ему только возможность вырвать кнут, вырвать силу из рук правительства, и вы увидите, как мало он уважает правительство.

Но, скажут, русский народ чрезвычайно религиозен, а церковь и духовенство, к которым он традиционно при­вязан, стоят, несомненно, на стороне правительства и свя­зывают с ним народ. Тут что ни положение, то ложь. Во-первых, далеко не доказано, чтоб все духовенство бы­ло на стороне правительства. Но мы об этом поговорим ниже, когда станем перебирать все сословия. Во-вторых, решительно несправедливо, чтоб народ питал какую бы то ни было привязанность к государственной церкви и хоть малейшее уважение к православному духовенству. Все это опровергается и чрезвычайным развитием раскола в России, и несомненным презрением народа к попам; и, наконец, — несправедливо, чтоб наш народ был -религиоз­ный народ. Напротив, кто сколько-нибудь знает Россию, должен был убедиться, что изо всех европейских народов наименее религиозен именно наш великорусский народ.

Несомненно, что если духовенство будет говорить ве­щи для народа приятные, народ будет охотно слушать его, но также несомненно и то, что когда духовенство го­ворит в духе правительственном, чиновничьем и дворян­ском, в духе противународном, народ его ненавидит и, когда чувствует себя в силе, так же готов его истреблять, как истребляли его Степан Тимофеевич Разин и Емельян Пугачев.

Наконец, пожалуй, скажут еще: народ, правда, ненави­дел правительство до восшествия на престол Александра Николаевича, но эта ненависть превратилась в любовь с тех пор, «когда по воле царя-освободителя зажглась за­ря свободы для миллионов безответных тружеников и новая пугачевщина сделалась невозможною»*.

* Смотри статью «Граф Панин» в майской книжке Русского Вест­ника.

Такие отвратительные фразы можно только писать в русских официальных или подкупленных журналах. Нужно иметь медный лоб, чтоб повторять их в то самое время, когда положение народа в России, именно вследствие лживого освобождения, стало невыносимым, когда разоренный дотла, принужденный платить вдвое или даже втрое дорого за землю, которую ему навязали и к которой его приковали, задавленный вдвое против прежнего податями государственными и земскими, ограб­ленный и соседом-помещиком, и кулаком, и купцом, и мировым посредником, и полициею, продающею все его имущество до последней коровы и до последней подушки для покрытия его недоимок, когда подвержен­ный, наконец, к военным экзекуциям и розгам за то толь­ко, что он смеет отказываться от земли, которую ему так милостиво, втрое дорого, подарили, когда он, говорю я, на всем пространстве России умирает с голоду и бежит в леса!

Ныне, более чем когда-нибудь, народ ненавидит пра­вительство. Скажу более, эта ненависть начинает прости­раться и на самого царя.

Да, долго возился этот несчастный русский народ с идеею царя, и дорого, мучением многовековым попла­тился он за свою веру в нее. Вот что я писал об этом предмете в 1862 году, прежде польского восстания и не­медленно после первых пожаров, когда политика Алек­сандра II еще не успела обрисоваться вполне*.

* Смотри брошюру мою: Народное дело — Романов, Пугачев или Пе­стель? Теперь я не написал бы ее. Многое с тех пор объяснилось, и мно­гому я успел с тех пор научиться.

«Русский народ, по преимуществу, реальный народ. Ему и утешение-то надо земное; земной бог-царь, лицо, впрочем, довольно идеальное, хотя и облеченное в плоть и в человеческий образ и заключающее в себе самую злую иронию против царя действительного. Царь, идеал русского народа,— это род земного Христа, отец и кормилец народа, весь проникнутый мыслью о его благе и любовью к нему. Он бы давно дал народу все, что нужно ему: и волю и землю. Да он сам, бедный, в неволе: лиходеи-бояре да злое чиновничество вяжут его. Но вот наступит время, когда он воспрянет и, позвав народ свой на помощь, истребит и дворян, и попов, и всякое другое начальство, и тогда наступит в России пора золотой воли. Вот чего народ ждет от царя... Ведь он более двухсот лет, проведенных в неизъяснимых муках, ждет от царского слова спасения; и теперь, когда все надежды, все ожидания его оживились предварительным обещанием царя, согласится ли он ждать еще долее? — Не думаю».

С тех пор прошло семь лет. И, надо отдать справедли­вость Александру Николаевичу, он много, много поста­рался и поработал для того, чтоб разоблачить и предста­вить во всей ее отвратительной наготе самую идею госу­дарства и по преимуществу Всероссийского государства, а главное для того, чтоб убить в самом народе эту несчаст­ную веру в царя.

Да, было время, когда слово царя могло быть всесиль­но в народе. В продолжение целых четырех лет, от смер­ти Николая до обнародования шулерского манифеста об освобождении, Александр II был идолом, да, действи­тельно, можно сказать, Христом народным. В нем собрал и сосредоточил народ всю историческую фантазию свою о царе-избавителе. Положение великолепное, в истории почти беспримерное, но вместе с тем и в высшей степени опасное. Императору Александру надо было сделать мно­го, очень много для народа, для того, чтоб не упасть са­мым позорным образом с высоты, на которую поставили его народная вера и народное упование... Ну, и он бухнул­ся, сказать нечего, бухнулся так, что и сам более под­няться не может, да и самую идею царя разбил, будем надеяться, навсегда, в сердце народном.

Если б я писал для иностранцев, я рассказал бы им, как рядом точно как будто нарочно придуманных, народоненавистных и народопагубных мер, предписаний и действий император Александр II, точно как бы подви­гаемый тайным революционным замыслом и желанием вырвать с корнем из народного сердца веру в царя, как он добился-таки, наконец, того, что народ, который даже и после указа 19-го февраля оставался еще долго в сомне­нии, приписывая все царские злодейства исполнителям царским, стал, наконец, понимать, что главная причина всех его бедствий сам царь, да, наконец, начинает ненави­деть его. Для соотечественников моих, живущих в Рос­сии, такой рассказ не нужен. Они были и остаются свиде­телями царских злодейств и разочарования народного.

Лицо императора Александра II для нас теперь свя­щенно и дорого, и мы вместе с православною церковью готовы петь ему многолетие. Как прежде сосредоточивалась на нем вся любовь и вся вера народная, так точно со­бирается ныне против него вся ненависть того же самого, глубоко разочарованного и им же самим до отчаяния до­веденного народа... Пусть лее хранит его Всевышний до времени, и пусть же продолжает он так же ревностно, как и прежде, служить революционному делу по-своему.

Но, скажут: что если царь вдруг изменит систему прав­ления и, начав царствовать в духе народном, рядом мер и указов даст полное удовлетворение всем главным по­требностям и нуждам народа, разве народ будет тогда его ненавидеть? Нет, не будет: можно даже сказать наверное, что народ простил бы ему все прошедшее и, приписав ему по-прежнему все совершенные им злодеяния измен­никам, продавшимся дворянству, стал бы любить царя пу­ще прежнего. В народе нашем, к несчастью, еще немного политического смысла и нет еще ясного понятия о поли­тической свободе. Он требует теперь только широкой и полной свободы в жизни; а что ему до того, будет ли эта свободная жизнь с императором или без императора!

В таком случае, ответят мне, что ж мешает Алек­сандру Николаевичу переменить систему управления и можете ли вы быть уверены, что он не переменит ее? А если не переменит он, то переменит наследник.

В том-то и дело, что ни наследник, ни он тут ничего переменить не могут. Они не могут отступить от сущест­вующей системы ни на один шаг, не разрушив самого го­сударства. Они могут, правда, наобещать и в известной мере даже осуществить еще много реформ, могут в край­нем случае даже дать дворяно-купеческую конституцию, парламент на наполеоновский или даже на бисмарковский манер... Но они ничего не могут сделать для народа.

Что нужно народу? На это Колокол в 1862 году отвечал, и отвечал превосходно; «Народу нужна земля и воля!». Больше ничего. Но посмотрим, что заключается в этих словах. Народу нужна земля, вся земля, значит, надо разо­рить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли еще не более притесни­тельными для народа, чем помещики стародавние.

Народу нужна воля, настоящая, полная воля, значит, надо уничтожить чиновничество и все войско. Значит, надо уничтожить государство, а без государства и государь невозможен; из чего заключить должно, что для того, чтобы сделать что-нибудь серьезное и удовлетворитель­ное для народа, император и вся династия его должны бы были, вместе со всем государством, отправиться к черту.

Ну, к такому подвигу они неспособны, и потому чем долее они царствовать будут, тем сильнее и глубже будет против них накопляться народная ненависть, и будет она до тех пор накопляться, пока не произведет всенародного и всеразрушительного взрыва.

Но способен ли русский народ к революции? Кажется, в этом сомневаться нельзя. Со времени Лжедимитрия по настоящее время ведь у нас был только один неизменный бунтовщик против государства — это крестьянский народ и городские мещане. Декабрьский бунт составляет лишь одно исключение, в высшей степени доблестное, но вме­сте с тем, с точки зрения народной, и бесплодное, так как он был гораздо более продуктом иностранных влияний, чем жизни народной. После него не было и не будет дво­рянских движений. Народ же никогда не переставал бун­товать. Бунтовал он победоносными массами два раза: один раз под Стенькою, другой раз под Пугачевым. Сна­чала бил войска государские, потом был разбиваем ими, потому что не было в нем никакой организации. Разби­тый в последний раз в царствование Екатерины П-ой, он не переставал заявлять свой протест против государствен­но-сословного гнета, против всех представителей госу­дарства, значит, против самого государства рядом ежегод­ных частных бунтов, всегда укрощаемых и возобновля­ющихся то в той, то в другой форме беспрестанно. Сле­довательно, вопрос не в способности его бунтовать, а в способности создать организацию, которая могла бы доставить его бунту победу, и не случайную только, а про­должительную и окончательную. В этом именно и, мож­но сказать, исключительно сосредоточивается весь наш на­сущный вопрос.

Я, разумеется, к нему возвращусь. Но прежде рассмо­трим те силы, с которыми придется бороться народному бунту.

Между сословиями, эксплуатирующими русский на­род, на первом плане стоит, разумеется, дворянство. Сосло­вие историческое, почтенное. О добродетели его надо справиться у люда мужицкого; о честности, независимо­сти характера и благородстве чувств — у правительства, о гражданской доблести его говорит вся история. Был у меня один знакомый приказчик, человек дельный и умный, сам из крепостного сословия, который, будучи еще крепостным, заправлял всем имением барина и са­мим барином. Он говаривал: «Как посмотрю я на всех дворян, какое это блудное сословие!» Да, именно блудное! Трудно найти другое, которое бы в такой же степени со­единяло в себе спесь с унижением, бестолковость с умни­чаньем, ветреность с сухим эгоизмом, хвастовство с трусо­стью, татарское зверство с либеральничанием европей­ским, которое было бы, одним словом, так ничтожно пе­ред всякою властью и в то же время так высокомерно жестоко в отношении к народу, до тех пор, разумеется, пока народ, выведенный из терпения, сам не выкажет своей силы.

Кольб считает в России около 880000 дворян обоих полов, наследственных и личных. Значительная часть между ними принадлежит собственно к бюрократическо­му и к офицерскому миру. Помещиков же считается не более 120 000 человек мужского пола. Из них, по старому распределению, никак уж не более 4000 людей, имевших от 500 до 1000 и более крепостных душ, не более 1000 людей богатых или весьма достаточных. Дворянство сред­нее, жившее до указа об освобождении в довольстве бла­годаря крепостному труду, ныне разорено, на две трети оно не заключает в себе даже 20000 человек. Остальные 96000 были бедны всегда и теперь живут в нищете. Об­разование их совсем ничтожно, протекции нет никакой, в службу доступа нет, так что нередко случается, что быв­шие господа продают себя ныне крестьянам для заступле­ния места детей их в рекрутской повинности — отдают се­бя сами за деньги в солдаты.

Из 440 000 дворян наследственных и личных мужского пола большая половина (около 250000 душ) находится ныне в самом отчаянном и безвыходном положении. Со времени упразднения крепостного права между ними и государством не осталось ни одного общего интереса, так что сила вещей с каждым годом тянет их все более и более в наш лагерь. Появись новый Стенька Разин, оди­нокий или коллективный, немногие между ними пойдут против него, зато множество пристанет к нему.

Около 120000 принадлежат к мелкой бюрократии и к мелкому офицерству, живут службою: воен­ные — одним паскудным жалованьем; гражданские — жа­лованьем с значительною примесью казнокрадства и народообкрадывания. Я возвращусь к ним, когда буду говорить о бюрократии и о войске.

Около 50000 или 60000 принадлежат, собственно, к тому, что в настоящее время можно назвать средним дворянством. Это сословие людей полуразоренных, но еще не вполне разоренных и ведущих борьбу отчаянную против невозможности помещичьего хозяйства при на­стоящих условиях. Половина из них живет в имениях и хозяйничает с грехом пополам. Другая и несомненно большая половина служит казне или по частным делам; иные занимаются науками и литературою. Получив уни­верситетское или военное образование, они придержива­ются более или менее доктринерского либерализма или книжного социализма, и только весьма немногие между ними способны отдаться искренно и всецело революцион­ному делу. Довольно значительное меньшинство образо­ванных дворян принадлежит зато к партии плантаторов.

Над ними возвышаются еще от пяти до семи, много до десяти тысяч самых богатых и самых изящных дворян, совсем не разорившихся или разорившихся мало. Они со­хранили, впрочем, свое состояние отнюдь не благодаря хозяйственному уму и деятельности, а совсем по другим причинам. Во-первых, потому, что значительность их со­стояния и ширина их владений позволили им выдержать лучше других кризис, воспоследовавший для всех поме­щиков после указа 19-го февраля; а во-вторых, и главным образом потому, что занимая первые и самые выгодные места в государственной службе и при дворе, воруя не де­сятками, не сотнями и не тысячами, а десятками и сотня­ми тысяч, иногда даже миллионами, они естественным образом могли себя удержать на прежней экономической высоте и даже над ней возвыситься, несмотря на всю бес­толковую расточительность, свойственную им как рус­ским дворянам.

Эта незначительная кучка людей составляет нашу ари­стократию, нашу высшую государственную и придворную сволочь. В ней скот погоняет скота, и встреча с сколь­ко-нибудь порядочным человеком в этом мире — явление самое исключительное. В нем сосредоточилась и разви­лась до самых уродливых размеров вся наследственная пу­стота, свирепость и подлость храброго российского дво­рянства.

Образование этих аристократов-лакеев ничтожно, го­раздо ниже образования среднего дворянского класса. Им некогда читать и учиться. Все время их проходит в при­служивании и в грязных интригах. Разумеется, что они принадлежат почти все к категории самых ярых и свире­пых государственников-реакционеров. Все они Муравье­вы, Мезенцовы, Шуваловы, Потаповы, Тимашевы, Треповы... если еще не в действительности, то в желании и в готовности, и, несмотря на их несомненное зверство, несмотря на всю их готовность проглотить всякого и по­губить целый народ в угоду государю, а главное, в угоду своим собственным интересам, все-таки в них нет ника­кой собственной силы, нет именно силы сословной. Они хамы, а хамство никогда и нигде еще не умело сплотить­ся. Они подлые трусы, живущие только силою и карма­ном своего царственного барина, и достаточно будет это­му барину претерпеть первое поражение, для того чтоб они попрятались все по углам.

Гораздо серьезнее среднее дворянство, и если б в русском дворянстве была хоть какая-нибудь сила, ее бы следовало искать в нем. Но напрасно будем искать, ее нет.

Либерализм дворянский бессилен, у него решительно лет никакой точки опоры в России. В героическом перио­де своего развития, во времена Декабристов, он создал, правда, целую кучку людей высокодоблестных, само­отверженных и энергических, людей, которые, не удовле­творяясь мечтою, страстно верили в дело, умели решить­ся на самоотверженное, высокое дело, которые сделали решительно все, что в их положении было возможно сде­лать, и которые все-таки не могли создать силы. Неорга­низованная, но громадная сила была в народе. Вся органи­зованная сила со стороны правительства. Декабристы сто­яли между правительством и народом, пошли против первого, не соединившись с другим и не имея сами ника­кой другой силы, кроме силы своих убеждений. Они по­гибли.

Декабристы с самого начала и до самого трагического исхода своего доблестного предприятия были обречен­ные жертвы. Дело их, как всякое честное дело, порожда­емое святою любовью к человечеству и свободе, их дело принесло плод несомненный, бросив в будущие поколе­ния семена освобождения. Но сами они должны были по­гибнуть.

После Декабристов героический либерализм образо­ванных дворян переродился в либерализм книжный, в доктринаризм более или менее ученый, вследствие чего он стал, разумеется, еще бессильнее: слово стало подви­гом, резонерство — умом, пустословие — красноречием, многочитание — делом. О настоящем деле забыли, мало того, стали его презирать и с высоты метафизического са­моудовлетворения стали смотреть на все революционные помышления, на все попытки смелого публичного проте­ста как на проявления ребяческого фанфаронства. Я гово­рю об этом знаемо, потому что в тридцатых годах, увле­ченный гегельянизмом, сам участвовал в этом грехе.

В тридцатых годах под гнетом николаевского управле­ния впервые появилось в России учение объективистов, объясняющее все исторические факты логическою необ­ходимостью, исключающею из истории участие личного подвига и признающее в ней только одну действитель­ную, неотвратимую и всемогущую силу — самопроявление объективного разума; учение весьма удобное для тех, кото­рые, боясь делать, должны извинить перед всеми и перед собою свое постыдное бездействие.

Объективное учение продолжает и ныне развращать большую часть нашего образованного молодого дворянст­ва. Сущность его осталась та же; изменилась только на­учная обстановка и терминология. В мое время все объяс­нялось, по Гегелю, самопроявлением или самоосуще­ствлением объективного разума; ныне, по Конту, неотвра­тимым сцеплением или следованием естественных и со­циологических фактов. Как в той, так и в другой системе, по-видимому, нет места для личного дела*. И та и другая служит превосходным предлогом для людей, боящихся дела.

* К такому заключению несомненно приводит метафизическая си­стема Гегеля. Там действует Абсолют, а где этот господин распоряжает­ся, там, разумеется, не может быть ни возможности, ни места для лич­ного дела. К тому же результату часто и весьма охотно, но совершенно несправедливо и отнюдь не логично приходят многие приверженцы контовского наукословия, именно те, которых в статье «Наука и народ» в 1-м № Народного дела я назвал попами науки.

Не будем дивиться поэтому, что большинство нашей привилегированной молодежи, что наше образованное дворянство вообще, за весьма редкими исключениями, приняло так охотно учение объективистов. Поме­щик-собственник, человек при месте или надеющийся по­лучить место, не имеют ни малейшей нужды в револю­ции. Напротив, они должны быть врагами ее, потому что революционный вопрос ныне повсюду, а в России более чем где-нибудь, принял характер по преимуществу эконо­мический и социальный, т. е. разрушительный для всех выгодных положений и мест, и надо, чтоб справедливая мысль стала в них страстью и чтобы наперекор всем выго­дам положения в сердцах этих господ загорелась беспо­щадная страсть разрушения, для того чтоб они могли же­лать революции.

Такие явления не невозможны, но редки. Блестящий сонм Декабристов принадлежал без сомнения к разряду людей, жертвовавших всем для торжества мысли. Но не позабудем, что мысль Декабристов носила по преиму­ществу и почти исключительно характер политический и героический и что со времени основания первых госу­дарств в истории политические страсти имели всегда дар возбуждать именно в среде привилегированных или вы­сших сословий подвиги доблестного самоотвержения. Не позабудем также, что Декабристы жили и действовали в такую эпоху, когда в образованном сословии целой Ев­ропы преобладал дух героического либерализма, во вре­мена Тугендбунда и карбонаризма, когда имена Занда, Морелли и Пепе, графов Бальба и Сантероза, Риего и Мана, Боливари, Лафаета и Боцариса произносились с полу­мистическим восторгом целой Европой.